Марк Гаврилов - Похождения Козерога

Накануне крупного наступления советских войск капитан Семён Гурвич получил приказ: занять со своей батареей скрытную позицию и ждать специального сигнала для открытия огня. Заняли. Стали скрытными. И что же вдруг открывается глазам командира батареи в утренних сумерках? По открытому полю, миновав немецкие позиции, возвращается наша дивизионная разведка. А фашисты, видно, их застукали, и накрывают огнём. Разведчики залегли, но жизни их, считай, кончаются – вот-вот миномётчики ударят по ним прицельно. И тогда капитан Гурвич не выдержал – ведь он знал всех этих ребят, не впервой они совершали рейды в тыл противника через батарею – по его приказу артиллеристы дали залп и подавили фашистские огневые точки. В результате этой «самодеятельности» артподготовка перед наступлением началась раньше обозначенного командованием времени. Всего-то на несколько минут! Однако капитан Гурвич стал рядовым. Изначальное звание старлея вернулось к нему лишь к концу войны. Зато все 19 разведчиков были спасены.

Вы не замечали, что подарки, сделанные от души, порою порождают всяческие истории, окрашенные доброй улыбкой? Не всегда напрямую, иногда – опосредовано. Трофейный внедорожник дяди Семёна, как я уже говорил, натолкнул на сюжет первого рассказа, написанного мной вместе с одноклассником Борей Колесниковым.

Это наше первое печатное произведение мы нахально вклеили в тетради в качестве заданного домашнего сочинения на тему «В жизни всегда есть место подвигу».

И получили, к своему удивлению, по четвёрке! Попробовали «качать права», мол, нам за рассказ вручили премию в областной газете, а тут… Чудесная наша учительница русского языка и литературы Елена Сергеевна (если память не изменяет) пояснила:

– Балл снят за то, что сочинение написано не от руки.

Заслуженный щелчок по носу, увы, пользы молодым литераторам не принес, скромностью мы тогда не страдали.

Вторая история, связанная опять же с тем рассказом, произошла неожиданно. Я был в редакции «Калининградского комсомольца», как вдруг зав литотделом хватает меня за рукав:

– Слушай, звонит какой-то пожарный начальник по вашу с Борисом душу. Разыскивает авторов «Финиша».

Я взял трубку. Командирским голосом мне было доложено:

– С вами говорит начальник областного управления пожарной безопасности генерал (такой-то) … Это вы написали про мальчика, который тушил возгорание на скотном дворе?

Отпираться не было смысла, хотя начало разговора не сулило, по моим ощущениям, ничего хорошего. Да, мы написали, как во время школьных соревнований по велокроссу лидер гонок, намного оторвавшийся от основной массы, вдруг увидел, что около дороги горит скотный двор. Он, не задумываясь, сошёл с дистанции, и бросился помогать колхозникам тушить пожар. Как же иначе мог поступить советский школьник, комсомолец?! Но свою верную победу он упустил. А когда мальчишка, по завершении борьбы с огнём, вышел со скотного двора, то увидел рядом со своим, лежащим на земле внедорожником – велосипеды всех участников соревнования. Такой вот советско- комсомольский финиш велопробега.

Чем же был взбудоражен главный пожарник Калининградской области, прочитав наш рассказ?

– Вы хорошо описали благородный и патриотичный поступок мальчика и его товарищей, отважно участвовавших в тушении возгорания на скотном дворе. Вам будет особая за это благодарность. Нами заготовлен приказ о награждении главного героя и поощрении остальных участников пожаротушения. Но вы не указали номер школы, где все они учатся. Не указан и адрес скотного двора, на котором произошло возгорание. Но это уже наша забота: выявить, где оно случилось, кто виноват, почему нас об этом не поставили в известность, даже если и справились с огнём своими силами.

– Так ведь это рассказ, – забормотал я растерянно, – литературный вымысел, так сказать… Игра воображения… Фантазия…

– Вы что же, всё это выдумали?! – изумился генерал. – У нас за ложную тревогу, знаете, что полагается?

Взаимопонимания мы не достигли. Выдуманные нами литературные герои (и их авторы) остались без вознаграждения калининградских пожарников.

Ну, а если бы немецкий снаряд-мина не уничтожил первоначальный подарок дяди Семёна? Я стал бы не велосипедистом, а музыкантом? Вряд ли. Хотя и были упорные мамины происки в этом направлении – она мечтала, чтобы сыночек играл на музыкальных инструментах. Помнится, отвела меня к старенькой, седенькой преподавательнице на уроки фортепиано. Пару раз та, брезгливо морщась, заставляла меня, чумазея, мыть руки. А я, почуяв, что принесёт мне освобождение от музыкальной каторги, вновь и вновь являлся на урок грязнее трубочиста. Время было голодное, и несчастная преподавательница терпела, сколько могла, дабы не потерять заработок. Но, наконец, её интеллигентная натура не выдержала, и она выгнала меня.

На том мои муки не кончились. Кто-то из друзей нашей семьи, видимо, учитывая мамины музыкальные планы-мечтания в отношении сынка, на день моего рождения поднёс скрипочку. Как обрадовалась мама: «Как раз то, что нужно. Специально для мальчика, на три четверти». Но рано она радовалась. Когда мы уже собрались было идти на занятия к скрипичному преподавателю, нам сообщили, что тот умер. Вот уж поистине, в духе чёрного юмора: узнал, кто набивается к нему в ученики и от ужаса скончался!

Последней маминой музыкальной попыткой стало приглашение к нам в дом молодого пианиста. Это произошло уже не в Раменском, а в Калининграде, куда мы переехали, и где приобрели пианино. Но сей музыкант был замечен в ухажёрстве за мамой, и папаша спровадил его, к её огорчению и моей радости.

А ещё детские воспоминания уводят в село Раменского района, то ли Марфино, то ли Марьино, то ли и вовсе Софьино. Дело в том, что в послевоенные годы районных руководителей обязали шефствовать над колхозами и совхозами. Вот и прокурору Гаврилову выпало общественно-государственно-партийное поручение. В чём оно заключалось в деловом выражении – не знаю. Запомнилось богатое по тем голодным временам застолье, каковое устроил глава (то ли колхоза, то ли совхоза) в честь дорогого гостя-шефа с женой и сыном. Не помню тосты. Зато помню, как в разгар пиршества присутствующие дружно зашумели: «Просим Ивана Дмитриевича спеть!» И отец запел свою любимую:

А пел он, как я уже говорил, замечательно. У него был голос, напоминающий Ивана Козловского, в нем слышался металл. Репертуар весьма широкий, обычный для тенора. Любил он брать высокие звенящие ноты, что явно нравилось слушателям, а сам певец не скрывал любования голосом и его удивительными возможностями.