Петр Смирнов - Ласко́во

– Нате вам книгу и поищите сами.

Она указала стол и стул, и пригласила следующего.

Книга была в толстом кожаном переплете, из лощёной бумаги. Такие книги, стоящие на полке рядами, я видывал только в Киселёвской церкви и думал тогда, что по ним батюшка готовится к службе. Теперь такая книга лежала передо мной. Но в ней были не молитвы, а имена родившихся людей. Книга была написана чёрной тушью, каллиграфическим почерком, где старательно, с нажимом выведена каждая буковка. Сперва подумалось мне, что не от руки, а в типографии напечатаны записи, но, читая написанное, я убеждался в другом: так и только так раньше учили писать. Быть может, уместным будет сказать здесь, что не в последнюю очередь те записи подействовали и на мои попытки писать хотя бы разборчиво. Не могу не сказать и еще об одном: я не люблю небрежного письма, где не поймёшь, Утаков или Ушаков фамилия, когда буквы “и”, “н”, “п” пишут одинаково, “ч” не отличишь от “г”. Читая такую писанину, слова приходится разбирать не по написанному, а по догадке. И если в частной переписке подобное вызывает сожаление и досаду, то при чтении заполненных так служебных документов испытываешь глубочайшее отвращение…

Перелистав не одну книгу, себя я, конечно, не нашел. Девушка выдала мне справку, где было указано, что данных о моем рождении нет. Это мне и нужно было.

Перед вторичной комиссией дома получил “инструктаж”: родился в январе 1920 года, неделю спустя после Крещения, т. е. 26-го числа, в день святого Петра. (Теперь знаю сам из церковного справочника, что 26 января 309 года н. э. умер мученик Петр Анийский).

Мучила меня совесть: как стану объяснять комиссии свою несерьезность, обман, мальчишество – что хотите. Мне могут больше не поверить, что я учитель, напишут – единоличник . Это было бы хуже некуда – срам-то какой!

Стал тянуть время, собирал все необходимые справки: из сельсовета – о месте жительства, из РОНО (районный отдел народного образования) – о месте работы. В июле учился на подготовительных курсах для поступления в педагогический техникум.

На комиссию пошёл только в августе. Но комиссии такие, как я, видимо, до того надоели (люди-то в комиссии занятые, не свободные), что никто меня ни о чём не спросил. Так я получил справку о возрасте, а затем метрики и паспорт.

Фокус – это прозвище. Миша Фокус жил в Махновке. Его избенка, скорее похожая на плохонький хлевишко или даже на баню, стояла через дорогу от избы моей няньки Сашки. Чтобы попасть к Фокусам в избу, надо было пройти через пристройку. В пристройке стояла корова. Она не любила ребят, мы об этом знали, а всё равно ходили, потому что корова была привязана и только мотала головой и фыркала, но боднуть нас не могла.

Избенка топилась по-чёрному, и дым шёл в дверь. Стены и потолок блестели чёрной копотью.

Несмотря на нужду, Фокус никогда не унывал, был добродушен к людям. И люди к нему относились хорошо: мол, бедность – не порок. Фокус верил в лучшее будущее, часто приговаривал:

– Ничего, теперь скоро.

Что “скоро”, я не понимал. Однако из разговоров мужиков постепенно уразумел, что разговор шёл о советской власти. Она, дескать, виновата во всём.

Про Фокуса говорили, что он всё знает, потому что читает священное писание, в котором, пусть иносказательно, но всё предугадано наперёд. И всё сбывается. Значит, сбудется и это “скоро”.

– А как же, Миш, если, не дай бог, война, то ить страшная погибель всем нам? – спрашивал папаша, когда Фокус у нас в избе разъяснял священное писание.

В избе сидели мужики и бабы, внимательно слушали Фокуса. Папашин вопрос волновал всех, поэтому все ждали, что ответит Михаил.

– А, слышь, как шапкой накроют. Сразу со всех сторон, – сказал Фокус.

Кто-то из мужиков вздохнул:

– Итта подготовлено…

– А как же, – продолжал Фокус. – Тут, брат, такое дело: с анчихристом весь мир борется.

Посидел, подумал, потом опять перешёл к священному писанию:

– Ибо сказано в писании: и сойдет на землю анчихрист в образе человека и будет мутить народ.

– Вот и сошёл, и разве не му́тя? Мутя. О, господи, прости, – перекрестился Бобка.

– Мутя, – так, что дальше некуда. Бывало, заплатил раз в год налог да страховку и живи спокойно, нихто тебя не трогае. А тут, прости ты господи, только что шкуру не деруть, – разошлась Груня.

Груня, надо сказать, никогда ничего не платила и с неё даже и не требовали: всё равно взять нечего.

Фокус продолжал:

– Ещё сказано: паутиной опутают землю и всё перемешается. Людей сгонят, как скотину, в одно стадо, всё будет общее – жёны и дети, и спать будут под одним широким одеялом, а бога забудут, и матери станут прожирать детей своих.

Слушали Фокуса внимательно, боясь пропустить хоть слово, а ещё больше боясь наказаний господних, которые Фокус предрекал.

– Го-осподи боже милостивый, – крестились старухи, – за што такая кара…

Бобка считался самым набожным. Священник, когда приезжал в Ласко́во, останавливался у него. Вот и теперь Бобка поддакивал:

– Хм, за што кара… Известно, за што: бога забыли, вот за што. А господь ить так сказал: буду терпеть до конца, а потом буду мучить без конца. Молиться надо, в храм божий ходить.

Тятяша попытался возразить:

– Молиться и дома можно. Грешить не надо.

– Домашняя молитва не так доходна, – отвечал Бобка.

Мужики помоложе время от времени пытались зубоскалить.

– Ну, Вань, – говорил Тимоха Макаров Ване Мишину, – уж под одним-то одеялом я переберусь к твоей молодой.

Но старики и особенно старухи гневно пресекали такие разговоры. И уж на что шутником был дед Бобка, а тут и он шуток не любил.

– Нам божье слово цытають! – прикрикивал он.

Фокус разъяснял писание: антихристы – это большевики, паутина – телеграфные провода, общее стадо – коммуна, а прожирать детей – делать аборты. В 2000 году сойдутся в драке два петуха – белый и красный – и неизвестно, кто победит. И после той драки на Земле, в разных ее концах, останутся единицы разноязычных людей.

– И человек, увидев след человеческий, будет бояться за жизнь свою, – так заканчивал проповедник разъяснение священного писания.

Книг Фокус с собой не носил. Говорили, что у него будто была библия, но точно никто не знал. Он ходил по деревням и только рассказывал, разъяснял писание. Тем и кормился.

Когда началась коллективизация, его слова в глазах крестьян получали подтверждение, и авторитет проповедника рос. Вскоре Фокуса арестовали, несмотря на бедняцкое социальное положение, и увезли.

На одном из хуторов еще до революции жил Никифор. Говорили, что хозяйство у него было крепкое. Году в девятнадцатом к дочке Никифора Иришке был принят в дом зять Вася по прозвищу Щипаный.