Петр Смирнов - Ласко́во

Гусятник верил в счастливое будущее.

Жизнь на хуторах у трудолюбивых хозяев шла в гору. Кое-кто достал семян клевера и тимофеевки, ввёл севооборот, кто-то купил породистый скот, появились рысаки, расписные линейки и санки.

Годы шли, Гусятник пахал, сеял, убирал, а образцового хозяйства всё не получалось. Но он по-прежнему не унывал, был весел, шутил, с размахом праздновал Николу и еще три праздника в году, не пропускал случая всей семьёй сходить в гости. Жена его, Федосья, гордилась красивой дочкой Маней и не жалела денег на её наряды. Сам Иван Григорьевич отпустил бородку клинышком, носил жилетку и штиблеты. В свободное время часто наведывался в Ласко́во.

– Ва-ань, да ты как городской, – скажет, бывало, какая-нибудь из наших баб.

– А што ж там, во-от, – отвечал Гусятник. – Да-а. Што ж прибедняться, один раз живём. Хм, – во-от.

Дом ему срубили по задуманному им плану – в четыре комнаты с тёплой прихожей и кухней. Денег, правда, не хватало на всё сразу: не было полов, окна были временно закрыты соломенными матами, крыша тоже пока что соломой прикрыта. Жили в боковухе – маленькой комнате с одним окном на улицу и дверью во двор. Так и обдувался недостроенный дом на берегу речки всеми ветрами.

Гусятник хотел при доме вырастить фруктовый сад, да всё недосуг было.

А потом настали годы, когда каждому хозяйству стали планировать сев “в разрезе культур”, сдачу в госпоставки ржи, ячменя, овса, гороха, льносемян, льноволокна, картофеля, сена, мяса, молока, кож, шерсти, яиц… Затем грянула коллективизация.

Гусятник в колхоз не пошёл. Сначала пытался жить по “плану”, сдавать, что требовали. Ничего не вышло. И не только у Гусятника. Но он даже и тогда оставался оптимистом, не терял надежды, верил, что жизнь образуется. Когда в Сорокине раскулачили старовера Евдокима (вовсе не кулака) и отняли у него жеребца, Гусятник продал кобылу, а того жеребца купил. Жеребец был уже старый, для выезда не годился. Гусятник всё-таки постриг ему гриву, сделав короткий “ёжик с горкой”.

Но вскоре бросил всё и уехал с семьей в Питер.

Лёха Рыжий был не из местных, приехал откуда-то из Прибалтики. Его хутор отличался от других. Обе избы, соединенные сенями, большой шатровый двор, амбар, гумно и баня – все было построено добротно и содержалось в порядке. Подметено было и у дома, и на дворе.

Не говоря уже о пашне, которая обрабатывалась исключительно чисто, в чистоте содержались также и сенокосы, выгон, и даже осиновые рощи.

Идем, бывало, по грибы – все ласковские лесочки обежим, а грибов-то и мало – все выбраны. Знаем – в Лёхиных рощах полно хороших грибов, но туда не пройдёшь. Как за садами ухаживал Лёха за своими рощицами! Все нижние сучки срублены, подобраны, прошлогодние листья подгрáблены (убраны граблями). Рощи просматривались насквозь, появление в них человека было видно прямо из дома. Ещё хуже – учует собака. Поэтому грибы и ягоды в своих угодьях собирали только хозяева. Причем неспелые ягоды оставляли дозревать.

Хозяйство у Лёхи не считалось богатым, но не было и бедным: две-три коровы, бык, овцы. Со всеми работами справлялись сами. Дети с ранних лет приобщались к труду: пасли скот, собирали в рощах сухие сучья, рубили хворост на дрова, пололи грядки. Дочь Лёхи, Маня, зимой подрабатывала шитьём на швейной машинке.

С годами старился Рыжий, помаленьку хирел и хутор. Зять его, Вася, любил компании и по воскресеньям уходил из дому то в Тяглицу, то в Махновку. Потом он заделался активистом сельсовета, уже и в будни околачивался в Сорокине. Туда из Сла́вкович приезжали уполномоченные, собирали активы, говорили о новой жизни. Васе это нравилось: сидеть, слушать, аплодировать, а то и голосовать.

Бывало, пеняет Рыжий зятю:

– Вася, Вася, помог бы Мане-то дома, не жалеешь ты её…

А Вася, высокий, стройный, красивый мужик, обернётся у порога, ответит гордо:

– Не жизнь это, папаша, на хуторе. Мы построим новую жизнь.

Любила Маня мужа, ни в чём ему не смела перечить:

– Что ты, папа, я сама всё сделаю. Иди, Васеньк, иди…

А потом попал Вася в тюрьму, да так и не вернулся домой. За что сидел – не знаю.

Рыжий умер. Маню раскулачили. Жила она с четырьмя детьми в бане. Помню, я что-то носил ей шить, и она горько плакала о своей доле.

Такое было время…

Говорили, что при царе крестьяне в наших местах платили раз в год сельхозналог – за землю, и страховку – за постройку. И всё. Больше не было ни платежей, ни поставок, ни отработок.

Еще до коллективизации была гужтрудповинность. Работа по строительству дороги.

– Вот ета царь так царь! – восклицал Бобка. – Миколаю, бывало, отдал налог и живи год спокойно. А теперь отдай всё на свете, и всё мало. Ашше́ и сам иди работай.

– Кабы только сам, – поддакивал дядя Миша. – А то и конь должон отработать свою долю.

– Да-а, – тужил папаша. – Мне вот надо отработать двенадцать дней пеших да шесть конных.

Каждому трудоспособному надо было тогда отработать на дороге шесть человеко-дней, да еще шесть коне-дней за каждую лошадь.

Строили дорогу от райцентра Сла́вковичи на Махновку, и далее по до границ района. Из других районов шли навстречу.

Строили ту дорогу много лет. Вручную копали канавы. Хуже всего приходилось тем, кто упирался, не шёл в колхоз. Колхоз, конечно, тоже привлекался к дорожным работам. Но, во-первых, спрос был с одного председателя, а рядовой колхозник о дороге не думал. Во-вторых, если колхоз и не выполнял гужтрудплан , с него были взятки гладки: покритикуют – и всё.

Помню, мы с братом Митькой в счет отработки измеряли расстояние от деревни Тяглица до границ района. Тятяша свил 50-метровую верёвку, мы ею отмеряли километры и забивали колышки. Вместо колышков другие потом ставили километровые столбы.

Работали на дороге не когда кто хочет, а когда прикажет доржник . Как правило, летом, что очень мешало крестьянским работам.

Дорога, уже засыпанная гравием и песком, долго была плохой настолько, что ни одна лошадь не выносила её без отдыха даже в один конец. Приходилось часто ходить по ней пешком. Чтобы осенней ночью не сбиться с пути, шлёпали прямо по лужам. Вода тускло блестит, её видно, вот и держишься луж. Ноги, разумеется, мокры до колен. А сколько калош утеряно…

Со временем на дороге стали появляться одиночные автомашины и трактора, от которых лошади шарахались через канавы.

И после войны долго работали на той дороге, но и теперь она еще не доведена до ума…

В малых деревнях люди не имели фамилий. Их знали либо по именам родителей, либо по названиям деревень, а некоторых – по прозвищам.

Наших деревенских в других деревнях называли “ласко́ськие” (правильно – ласковские). Например, моего отца называли “Вася ласкоський”.