Петр Смирнов - Ласко́во

Слева – густой молодой ельник, справа – осока по пояс. Идет Гусак по осоке, руками её раздвигает, чтобы видеть, куда нога ступает. И что же видит?

– Лежит в траве чудище: голова, спина похожи на человечьи, но в шерсти, а вместо рук и ног – широченные лапы. И длинный хвост – от туловища толстый, а к концу – тонкий. Как у ящерицы, только размером с человека. Остолбенел я, стою, гляжу, а ни шагу сделать, ни крикнуть не могу…

Так рассказывал сам Гусак.

– Матюкнулся-таки я что было силы. Приподняло чудище свою волосатую голову, и поползло от меня с кукованьем: “ку-ку, ку-ку, ку-ку”… Ну тогда я и грабанýл назад! Куда и хмель девался – бежал без оглядки, пока через весь лес к реке не выскочил.

Ходили мужики с Гусаком на то место. Подтвердили: осока примята, будто бревно проволокли, а ни входа, ни выхода нет.

Тине́енский Саня рассказывал:

– Возвращался с гулянки с Ласко́ва. Иду (а выпивши был) – и так мне захотелось спать! Хоть и выпивши, а думаю: нельзя ложиться-то. Осень, земля сырая, застудиться можно.

Хорошо помню: идут мне навстречу три мальца. Подошли, поздоровались за руку (а я их не знаю), смеются: “Что ты спишь на ходу?” “Да вот, сморило совсем, а ложиться боюсь”, – отвечаю.

Пока с ними беседовал, вдруг в каком-то незнакомом месте очутился. Они мне говорят: “Пойдем в избу, в карты поиграем, отдохнешь малость, а на рассвете и домой пойдёшь”.

Согласился я, не побоялся: мальцы, хоть и незнакомые, а хорошие… Шли мы, шли – пришли в избу, сели в карты играть, в подкидного.

Играю я, а сам на печку посматриваю: вот где уснуть бы часок. Видят они такое дело и говорят мне: “Чего ты стесняешься, ляг да поспи. Успеешь еще домой-то”.

Разулся я и забрался на русскую печку. И так мне хорошо стало!.. Мальцы, слышу, шепотом стали разговаривать, чтобы сну моему не мешать. Вот, думаю, молодцы какие: чужого человека, а как оберегают. Уснул я и ничего больше не слыхал.

Проснулся, глаз не открываю, стал всё вспоминать. Но почему ж так холодно-то? И в избе, слышу, никого уже нет. Открываю глаза и – о, господи! – где же это я? От страха и холода не поймать зуб на зуб. Кусты ольховые надо мной и вокруг, а лежу я на камне. Рядом с камнем сапоги валяются и портянки, разутые ноги закоченели. Полушубок снят и сверху наброшен, кепка под головой.

Вот так мальцы! Сразу вспомнил рассказы о привидениях. Дурак был, не верил. Теперь с самим случилось. Сразу и бога вспомнил. Господи, помоги выйти из кустов, дорогу найти. Обулся, надел полушубок, а всё равно дрожу, уже от страха. Выбегаю из кустов на полянку, а местность не могу признать. Господи, помоги!

Оказалось, что местность-то знакомая, да я-то сам себя не помнил – так напугался. А как местность признал, обрадовался, но и понять не могу, где ж мы с мальцами так прошли, что оказались на другой стороне озерка, на шума́йском поле?..

Вот ты говоришь – нету привидений. Я тебе скажу: до врéмя. Время придет – поверишь.

А вот рассказ папаши.

– С Бобкиным Егором собирались ехать в Морозы с сеном. Погода хорошая, ясная, дождя не предвидится. С вечера накрутили возы, чтобы завтра выехать чуть свет. Договорились – кто первый проснётся, разбудит другого. Спать пошли каждый в свой сарай на сено. А сена было уже много: чтобы влезть, лестница приставлена.

Уснул я сразу – намаялся за день-то. Но и во сне забота та же: не проспать бы. Приснилось, что Егор уехал, а мне коня никак не найти. Потом вдруг прояснилось, что это сон. Что-то и другое во сне путалось.

Но вот слышу отчетливо голос Егора у нас под окнами: “Дядя Лексей, спит еще Васька-то?” И тятькин голос из избы: “Да-а, наверно ещё спит. В сарае”.

Слышу – открывается калитка, жду, что Егор окликнет меня. И думаю, что пора уже вставать – всё равно не сплю, но жду голоса Егора. А он почему-то ничего не говорит, лезет ко мне по лестнице. Пусть, думаю, лезет. Молчу, будто сплю. А он, ни говоря ни слова, вдруг наваливается на меня всем телом и душит, душит… Хотел я было принять это за шутку, собрался его сбросить с себя да прижать хорошенько, ан не тут-то было. Всё у меня оказалось зажатым: и руки, и ноги, и грудь. Дышать стало нечем – так грудь зажата. В уме-то кляну его, хочу выругаться – мол, что ты, гад кривоногий, ошалел, что ли, а и сказать ничего не могу. Чувствую, вот-вот конец мне.

Собрал последние силы и толкнул его от себя. Всё во мне освободилось, а Егор, слышу, пошёл вон, даже калитка скрипнула.

Отлежался я, отдышался, стал вставать. Вышел на улицу. Тихо в деревне, все спят. У Бобкиных тоже сарай закрыт. Ну, думаю, Егор за конем ушел. Хотел и я идти, но решил сперва домой зайти. Поднимаюсь на крыльцо, толкнул дверь в сени – закрыта. Постучал. Вышла мамка, отложила закладку, впустила меня в сени, спросила: “Уже запрягать встал?” “Ага”, – отвечаю, а сам в избу иду. Тятька на кровати лежит, не спит. Спрашиваю его: “Приходил Егор?” “Не-е еще, ходи да буди его теперь”, —отвечает.

Тут я и рассказал им всю историю. “Господи Исусе”, – перекрестилась мамка. “Не было никого. Да ты сходи к Егору-то”, – посоветовал тятька.

Пошел я в их сарай и давай ругать Егора: мол, дурак, чуть не задушил, вот возьму дрын хороший да отхожу по рёбрам. Так я был уверен во всём, что случилось. Думаю, голос мне мог послышаться или присниться, но ведь человек же меня душил – это ж не сон! И кроме Егора – больше в деревне некому.

Егор спросонья только головой встряхивал, пытался сообразить, за что я его ругаю, потом стал смеяться. А когда, наконец, всё понял, стал клясться христом-богом, что даже не просыпался всю ночь, а не то что из сарая выходил…

Другие люди тоже рассказывали о привидениях.

То кто-то ехал навстречу в санках на разряженной, с бубенцами, лошади, но, повстречавшись с идущими с гулянки мальцами, вдруг бесследно исчезал…

То откуда-то зимой в лесу появлялся совершенно голый человек, но тут же скрывался в чаще…

То вдруг под ноги подкатывалась черная собачка, словно шар, но вдруг исчезала среди снежного поля…

Пришлось и мне однажды повстречать привидение, и тоже зимой.

Работал я учителем в Шума́ях. После уроков пошел в Сорокино на какое-то собрание, недостатка в которых тогда не было. Собрание затянулось до ночи, домой возвращался один.

Пришлось идти по накатанной санной дороге через Тете́риху. Миновал хутор Кузьмы, стал подниматься от низинки, где был ручей, в горку на свое поле – и остановился. Впереди метрах в двадцати на дороге прощаются два мужика – то подадут друг другу руки, то отнимут, но не расходятся, а продолжают разговаривать.

Хоть поле и свое, родное, где каждый куст и камень знакомы, однако ж появление каких-то загадочных мужиков насторожило и даже испугало.

Постоял какое-то время и всё же пошел на тех мужиков, поборол страх. Подошел ближе, и оказалось, что это заснеженные ели покачивало ветерком, и они кланялись друг дружке и соприкасались ветвями…