Петр Смирнов - Ласко́во

– На что ж вам кони-то?

Мы молчали. Ничего не могли придумать.

– Куда ж вы собрались?

Пришлось сознаться.

– В Сигорицы? А что вы там забыли?

Мы наперебой рассказали о своей задумке. Он серьёзно нас выслушал. Потом объявил:

– Дураки вы. Сегодня в Сигорицах пусто, нет никакой ярманки, никаких балаганов и каруселей. Сегодня Сигорицы – как наше Ласко́во. Нечего там делать.

А мы-то думали… И вправду – дураки. Ведь и в Махновке ярмарка не каждый день, только в праздники.

…Да, был такой праздник 7 июля – Иван Сигорицкий. Пожалуй, не было в наших краях и праздника, и ярмарки больше. Отовсюду ехали люди в тот день в Сигорицы – кто богу молиться, кто торговать, кто покупать, кто гулять.

Моими крёстными были папашина сестра Марфа и Бобкин Ваня. Ровесники – оба 1899 года рождения.

Крёстная вышла замуж далеко, в Цви́гозово, по словам бабуши – “куда наши вороны не летают”. Оно и правда. Другая сестра отца, Нюра, вышла в Махновку, а младшая, Маня, – в По́жни. Это – близенько, и они часто прибегали в Ласко́во “мамушку проведать”.

– А Марфушка залетела в такую даль, что только по праздникам и видишь, – тужила бабуша.

В праздники крёстная с мужем Васей приезжали на лошади. Папаша в шутку называл дядю Васю цыганом за его черные волосы. Хороший был мужик! Под стать крёстной – сама простота.

Я с самого раннего детства полюбил бывать в Цвигозове. Бывал в гостях и у других тёток, но там всё было не так. Там все внимание уделяли взрослым, а ребят не замечали. А если и замечали, то только чтобы мы не остались голодными. “Поешь, сынок, садись, поешь”, – только и слышишь бывало. Будто всего дороже – поесть в гостях, а не побегать с ребятами на улице.

У крёстной же все было запросто: сколько хочешь бегай, когда захочешь – приходи и поешь. Хлеб, варёное мясо – всегда на столе. Набегаемся, бывало, вволю, прибежим, наскоро похватаем, кость псу Валету кинем – и снова на улицу.

Однажды шли мы с бабушей накануне Ильина дня в Цвигозово в гости. Время было уже к вечеру, и решила бабуша сократить путь, идти не дорогой, а тропкой. Тропка кое-где терялась, я один через те кусты не решался раньше ходить, а с бабушей пошли.

Через речку Раздери́шиху всегда лáвинки лежали. Я по ним легко перебежал, а старенькая бабуша как раз над серединой речки закачалась, закачалась, да и бух в воду. Она в жизни не заходила в речку выше колена, а тут окунулась по шею, и даже когда встала на ноги – все равно вода по пояс. Я испугался, не знал, что делать. Увидев ее неестественно побелевшие глаза, понял, что и бабуше очень страшно. К счастью, под рукой оказалась брошенная кем-то палка, и я вмиг сообразил, что один её конец надо подать бабуше.

– На-а, бабуш, держи!..

А она стоит с вытаращенными глазами и с места не двигается.

Наконец сообразила, шагнула и приняла мою помощь.

А узелок с гостинцами так и утонул.

– Молоде-ец, – похвалил меня дядя Вася. – Какая-никакая, а подмо-о-га…

Было мне лет семь или восемь. В школу еще не ходил – это хорошо помню. А вот зачем меня в тот день в Никитино послали – этого не помню. Но помню, что задал мне папаша в тот день порку. Снял с гвоздя ремень и отстегал. При всех!

И никто за меня не вступился – ни мама (она даже вообще любила, когда нас отец “воспитывал” ремнем), ни бабуша, ни тятяша. Ну, а Митьке с Васькой – что: благо, не им попало. Они сидели на печке и молчали.

Он тоже сидел на лавке и видел, как мне доставалось, видел, как я плакал. А я его ненавидел, поклялся себе отомстить ему, когда вырасту.

Конечно, я не сдержал клятвы… Через много лет, уже после войны, я мог бы напомнить ему про тот случай. Просто так, для смеха. Но всё была не та обстановка.

Его деревню, Фи́шиху, стороной было не обойти. Другие деревни – можно, а эту – никак. Так она была расположена – слева и справа болото.

И в других деревнях собаки были, но тех я не боялся. Облают издали – и всё. А у Ивана Глухого, как его звали за глаза, был кобель Дунай. Он с лаем бросался прямо в ноги и хватал за штаны. Если палкой на него замахнешься – отскочит, но тут же снова приступает. Сбегаются на лай другие собаки и так обступят, что ни с места, пока не выйдет из дому кто-нибудь.

В тот раз я набрал камней. Бросишь в пса, не попадёшь – он только больше стервенеет, кидается. Нагнёшься, будто за камнем – удирает. Пойдёшь – он опять за тобой. Запустил я в него камнем, когда он удирал. Да камень-то от дороги отскочил и разбил стекло в окне. На звон вышла жена Глухого, кобеля прогнала. А мне ничего не сказала.

В тот же вечер Глухой пришел жаловаться. Ушел довольный и моим позором и тем, что за стекло ему заплатили.

А меня долго жгла обида…

Старую избу, в которой жили, решили перебрать. Всё, что в ней было, перенесли в новую. И стали жить в новой, хотя и без печи.

Как-то поздно вечером мама тихонько говорит мне:

– Поедешь с отцом в лес, – и подаёт старенький свой полушубок.

Не очень-то хочется мне ночью ехать в лес, да делать нечего – сижу и жду команды.

Когда совсем темнеет и деревня погружается в сон, мы с мамой через заднее крыльцо выходим во двор. У папаши уже запряжён в роспуски конь. Мы садимся на телегу и выезжаем со двора. Отец останавливает коня и тихо закрывает ворота. Мильтон без лая проводит нас и остается сторожить дом.

Конь наш Васька с любой крутизны умел съезжать шагом, а на нашем пути крутых спусков и не было. Телега катится без грохота, слегка пощелкивая на осях обильно смазанными колёсами.

На нашем пути два ручья. Их русла неглубоки, но уж больно вязкие берега, разбитые копытами коней и колёсами телег. Ручьи наш конь очень не любил. Стремился проскочить с ходу. Вот и теперь проскакивает. А это ж шум какой!..

Вон у Бобкиных конь – лену́щий, не дай бог. Зато в любой грязи ступит ногой, постоит, подумает. Переступит и снова думает. Переедешь на нем хоть грязный ручей, хоть речку – ни шума тебе, ни брызг. А наш – беда!

Однако ж не попросишь у Бобки коня ехать за кражей…

У нас, в Ласко́ве, был свой лес, но в нем не было строевых лесин. Они росли только в махновском лесу под названием Кито́вка, да еще в терехо́вском. Тот и другой охранялись своими же деревенскими лесниками. В Терехо́вке лесником был Гусак. Он-то и разрешил папаше, как свояку, украсть нужную лесину, но так, разумеется, чтобы Гусак “о том не знал”.

Туда проезжаем благополучно – нас, кажется, никто не видел. Тереховский лес таинственно притих, и мне страшно еще до въезда в него. Все молчат. Конь Васька всю дорогу вострит уши, ловит каждый шорох в кустах. Несколько раз шарахается в сторону, но, удерживаемый вожжами в крепких руках отца, тут же успокаивается и продолжает идти спорым шагом по наезженной дороге.