Петр Смирнов - Ласко́во

Напротив матрёниного дома лошадь останавливается сама. Сельдишник слезает с воза, обходит его кругом, поправляет укладку, подтягивает ослабевшие верёвки. К возу одна за другой идут старухи – наша бабуша, тетя Фёкла, тетя Маша Бобчиха. Это – разведка: почём селёдка, почём крынка рассола, нет ли мыла или гребешка.

– Всё есть, бабки, всё! – отвечает сельдишник.

Старухи идут домой за тряпками, костями, а нас посылают в поле сообщить родителям, что приехал сельдишник. И вот возле телеги с бочкой собирается вся деревня и начинается торговля.

– А-а, ты мало навесил, – говорит Груня, – на нашем безмене больше, ей-бо!

– А иди ты со своим безменом! Деревяшка какая-то. Вот – законный безмен. Видишь, номера написаны – вот фунт, вот два, три, видишь?

У Груни, конечно, сроду не было никакого безмена. Он был лишь у нас, деревянный, старый, неизвестно кем сделанный. Им пользовалась вся деревня, когда надо было что-нибудь “прикинуть”. На отполированной многими сотнями рук поверхности были чуть видны вбитые гвоздики – пуд, потом фунты: тридцать, двадцать и десять. Надо, однако, сказать, что при взвешивании было полное соответствие с казённым безменом.

Груня, конечно, спорила потому только, чтобы побольше получить селёдочного рассола. Сдавать ей было нечего – откуда кости, если нет скота? Соберет фунтов пять тряпок – и всё. Много ли рассола на это купишь? Да и другие хозяйки редко покупали одну-две селёдки – не было на что. Довольствовались рассолом.

Нальет бабуша рассолу в чайное блюдце, а мы макаем туда хлеб и с преогромнейшим аппетитом едим его с горячей картошкой. До чего же вкусно!

– Бабуш, дай еще маленько.

– Полно, полно, а то обопьётесь и ночью описаетесь. Больше нельзя.

Уже позже мы стали понимать, что бабуша берегла рассол для тяжело работающих взрослых. Хлеб с пустыми щами или квасом каждый день – такая еда надоедала. А горячая картошка с селёдочным рассолом была в охотку. Один только запах селёдки с льняным маслом чего стоил!

Так что приезд сельдишника в деревню был вроде праздника. Любую работу бросали бабы и спешили домой перетряхнуть свои узлы с тряпками. К тому же не только бочку с селёдкой возили сельдишники. Были у них и мыло, и иголки, и нитки, и гребешки, и даже головные платки для девок и молодух.

С годами сельдишники появлялись всё реже. Их совсем не стало с ликвидацией частной торговли и созданием потребкооперации.

Шел 1918-й год. Бушевала гражданская война. Не всегда сознательно и не всегда по своей воле мужики оказывались мобилизованными – кто красными, кто белыми, кто зелёными.

В Ласко́ве только Сенька Макаров, муж Груни, оказался с зелёными. Наш папаша и Егор Бобкин, тогда еще холостые, были мобилизованы красными. Папаша в 1917 году жил в Петрограде, после октябрьской революции приехал домой, чтобы пережить смутное время в деревне.

На царскую службу призывали в возрасте 22 лет. Папаша от призыва в 1912 году был освобождён как единственный сын у родителей (был такой закон). Призыв на войну в 1914 году снова обошёл его стороной – его оставили, чтобы не порушить хозяйство (и такой закон был).

В Петрограде отец жил только зимой, чтобы заработать деньги для хозяйства да справить себе и сёстрам что-нибудь из одежды. Работал он на кожевенном заводе Брусницына (после революции – завод имени Радищева).

Летом 18-го года отряд красных, в котором оказался Василий Алексеев, стоял в деревне Вёска Новоржевского уезда. Двадцативосьмилетний Васька вместе с другими бойцами изучал военное дело, нёс караульную службу, чистил винтовку. Отряд, видимо, долго стоял в Вёске, потому что иногда Василия ходили навещать сестра Марфа и двоюродный брат Ваня Мишин. У девятнадцатилетней Марфы к тому же в отряде был знакомый.

Как-то раз объявили срочное построение:

– Стро-оиться! В одну шеренгу станови-и-сь!

Пока собирались и строились, рассказывал потом папаша, он не заметил рядом с командиром бабу, а увидел её только тогда, когда командир вместе с ней пошли вдоль шеренги и стали всматриваться в лица бойцов.

– Этот? – спрашивал командир.

– Не-е, – отвечала она.

Шли дальше.

– Этот?

– Не-е.

Бойцы стали переговариваться.

– Кого ищут?

– Свинью, вишь, у нее зарезали и унесли.

“Ну, меня это не касается”, – подумал Василий. А виновного продолжают искать. Подошли к Василию.

– Этот?

Баба смотрит, смотрит.

– Этот… оду́ма. Рыжий.

– Рыжий? Хорошо помнишь?

– Ага. Рыжий.

Командир выхватил револьвер:

– Под расстрел! Убью!

Баба заплакала. А у Васьки язык отняло. Погиб, подумалось, ни за что, и дома не узнают.

(А виновный – им был Митька из Красноле́нова – смылся. Я потом, в начале пятидесятых годов с ним познакомился. Да, он похож на папашу, волосы рыжие, лицо тоже с оспинками, только ростом пониже.)

Конвоир сопроводил арестованного Алексеева Василия в какой-то амбар. Там, в ожидании своей участи, уже лежали на нарах люди.

Лёг на нары и Васька. Говорить не хотелось. В думах были воспоминания о родных, о доме, прощание с жизнью. От обиды на несправедливость душили слезы.

Так прошло несколько дней. Василия не вызывали. Каждый раз, когда гремел замок, он думал, что пришли за ним. Но уводили других. Уходя, они прощались, просили, если кто останется жив, сообщить домой.

Не знал Василий, что об его аресте кто-то сообщил в Ласко́во, и уже несколько дней за него бились в Вёске Марфа и Ваня Мишин. Они были уверены, что Васька невиновен, знали, что не мог он пойти на грабёж. Через своего знакомого Марфушке удалось встретиться с командиром отряда и почти убедить его в невиновности брата. А Ване кто-то подсказал, что виноват другой “рыжий”.

Дома, в Ласко́ве, стоял плач и стон. Плакала мать, плакали сёстры, охал отец, тужили соседи. И только Марфа с Ваней делали всё, чтобы спасти Ваську.

Но Василий ничего об этом не знал. Слышал только, как за деревней в лесу хлопали одиночные выстрелы, и ждал своей очереди.

Вот опять гремит запор. Открывается дверь, приказывают:

– Алексеев, выходи!

Всё, конец, подумал Василий. Руки и ноги словно отнялись, с нар не подняться.

– Алексеев Василий! Оглох, что ли? Выходи!

Встал, начал прощаться с другими. А конвоир торопит:

– Да не прощайся, оправдали тебя.

“Обман, – подумал Василий. – Это, чтоб я шёл смелее”.

Оправдали! По настойчивым и слёзным просьбам сестры и брата установили, что дезертир тоже был рыжий и недаром сбежал из отряда.

Я потом спрашивал у него:

– Дядя Митя, ты знаешь историю с моим отцом?

– Теперь-то я всё подробно знаю, – отвечал он. – Ить Вася мне рассказывал… А тогда… Тогда я про то не думал. Ить я не один свинью резал – нас было трое. И мясо на кухню сдали. Нас ишшо похвалили.