Петр Смирнов - Ласко́во

Иван Макаров лишь формально, по сельсоветским книгам, числился главой семьи. Хозяйкой была Матрёна. Горбатенький муж ходил в послушных работниках у своей жены.

Бывало, идут вдвоём – и всегда одинаковым образом: Матрёна с котом на плече впереди, Иван – шагах в пяти позади. Идут молча. Либо Матрёна беседует с котом, а Иван семенит следом.

Ни с кем в деревне Матрена не дружила, ни радостями, ни горем не делилась. Зналась только со своими сёстрами, приходившими к ней из других деревень.

В деревне все жалели Ивана Макарова. Однажды зимней ночью молодежь, возвращаясь с гулянья, затащила по сугробу на самый конёк крыши дровни и хотела так оставить. Но Миша Бобкин один спустил дровни с крыши.

– По Матрёне – надо б это сделать, а дядю Ваню жалко: ему ж одному не снять их оттуда, – решил он, и все с ним согласились.

Матрёне насолили в другой раз. Дело было летом. После гулянки, ночью, мальцы нашли какую-то тряпку и заткнули печную трубу.

Затопила Матрёна утром печку – дым весь в избу. Проверила вьюшку – открыта.

– Божья матерь, што ж такое? Ва-ань, лезь на потолок, гляди, не обвалилась ли труба.

Иван слазил – всё в порядке.

– Ах, божья матерь, да где ж в порядке, коли дым нейдёт? Лезь, гляди хо́рош.

– Да ить я глядел.

– Глядел, глядел! Наверно, сажей забило. С коих пор труба не цишшена. Дождался. Святая матерь, наградила мужиком. Лезь на крышу, цисти трубу.

Иван поплёлся к Бобкиным за лестницей.

Услышав разговор Ивана с отцом, Миша перевернулся на постели:

– Дядь Вань, ставь бутылку – я твою трубу вмиг вычищу.

Бобка погрозил ему:

– Я те покажу бутылку, едят твою мухи! Сряду вставай и иди. Нашёл шутки…

– А ей-богу, батюшк, не я.

– Не я, не я, едят твою мухи…

Миша быстро “вычистил” трубу. Матрёна топила печь.

Ваня Мишин был женат на Ксении из Марте́шкина. Ее братья, Иван и Андрей, оба тоже женатые и отделившиеся от отца, в праздники приходили к Мишиным в гости.

В канун Покрова на оттаявшую землю выпал мокрый снег, добавив грязи, отчего по дорогам стало не проехать “ни колесом, ни полозом”. Андрей в гости пришел пешком.

Где-то ему уже, как говорили, “попало под шлею”, т. е. был он навеселе. А иначе постыдился бы приходить накануне праздника. Хозяину – куда ж денешься – пришлось гостя сажать за стол:

– Давай, сват, выпьем, раз пришел.

Выпили. Андрей сказал:

– Ты, сват, если что не так, меня прости. Прости, что в канун пришёл.

Дяде Мише, конечно, не по нутру гость не вовремя, однако ж обижать не хочет:

– Ладно, ладно, сват, закусывай.

– Спасибо, сват… А я и то подумал – ить мы свои.

Вошла Ксения с ведром и тряпкой.

– Ну, брат, угостился, теперь сходи погуляй, пока я пол вымою. И ты, тятьк, сходи куда-нибудь. Я скоро.

Дядя Миша и Ваня пошли в баню, а Андрей решил навестить и наш дом – как-никак тоже свои. Ведь Ваня – ему зять, а деду Лексею-то Ваня племяш, а Ваське – брат двоюродный. Как же! Свои-и!

Когда Андрей пришел к нам, мы с Митькой и тятяшей вернулись из бани. Туда пошли бабуша с мамой. Отец с нами в баню опоздал, на гумне задержался. Он решил идти мыться после всех.

А пока тоже посадил Андрея за стол. Ещё выпив, Андрей стал уже совсем хорош. Как и у Мишиных, не переставал повторять, что мы свои, хвалил и тех и этих сватов за гостеприимство, просил не судить его, что пришел в канун праздника. Отец осторожно намекнул было на то, что бабам в канун особенно много работы: и готовить, и убрать, и полы вымыть, и самим помыться.

– Да-а, сват, это пра-а-авда, – подтвердил Андрей. – Бабы и всё больше делают. А – только так и надо…

Немного закусив еще, Андрей вытер ладонью усы и бороду, усмехнулся и продолжал:

– А знаешь, сват, какое дело у меня было? По-свойски я тебе уже расскажу.

Не очень-то хотелось папаше слушать пьяные басни новоявленного “свата”, он уже посматривал в окно: не идут ли бабы из бани, однако согласился:

– Ну-ну, расскажи.

И Андрей рассказал.

– А вот, сват, натрепал я льна шесть головок и повёз этот лён в Морозы. Продал и… запил… Всё пропил! И лён… и армяк… А потом кобылу… и дровни… Пришёл домой пешком… И ни копейки денег…

– Ну, а дома-то что? – спросил папаша. – Это ж беда какая!

– Вот: беда! Беда!.. А ить Дуня-то мне слова не сказала. Мне! Жёнку-то мою, Дуню, знаешь?

– А как же? Знаю.

– Ну вот. Хыть бы слово!.. Рада, что сам пришел, во! А что всё пропил – ни слова… Во какая у меня Дуня!

– Наверно, сказать нельзя? – вмешался тятяша.

Андрей оживился:

– Нельзя! А ить я сам себя готов убить: подумать только! Считай, всё хозяйство решил. Хыть вешайся.

– Да-а, – покачал головой папаша.

Пришли бабы. Папаша сказал:

– Ты, Андрей Савельев, прости, а я схожу попарюсь.

– В байню-то? А знаешь, сват, и я с тобой… А то мне …не! А то тебе одному грустно… Ты одевайся, а я вперёд пойду.

Андрей встал, надел шапку и пошел за дверь. Пока папаша собирался, Андрей успел выйти за сарай и направился не в нашу, а в бобкину баню. Почему-то она не была истоплена в тот день. Может, на день раньше топили, или суббота была недавно.

И вот Андрей с пьяных глаз пришел в холодную баню, разделся и сел на полок ждать папашу. Папаша тем временем попарился и помылся в своей бане. Про Андрея, который ему не очень был и нужен, подумал, что тот ушел к Мишиным. Однако на обратном пути увидел следы на снегу, которые вели к бобкиной бане, и пошел по ним. Нашел одежду Андрея в предбаннике и, всё поняв, расхохотался.

Из бани, заслышав хохот, взмолился Андрей:

– Сва-а-ат, твою мать, горазд ты долго! Поддавай скорей, ить я замёрз!

Папаша просто зашёлся хохотом, когда голый Андрей, не веря, что он в нетопленой бане, никак не хотел слезать с полка и всё просил поддать.

Андрея согрели дома самогоном. Ночевать он ушел к Мишиным и там гостил весь праздник.

Смеялись долго.

Сельдишниками у нас называли старьёвщиков. Иногда они появлялись и в нашем Ласко́ве:

– Эге-гей! Сам выхади, тавариша вывади, ко мне падвади!

Мы, мальчишки, первыми услышим и бежим в край деревни встречать сельдишника. Лошадь его понуро бредёт, не обращая никакого внимания ни на рой слепней, ни на истошный лай Мильтона. Сам сельдишник сидит на куче старых тряпок в передке телеги, дымит самой дешёвой папиросой под названием “смерть мухам”. Ноги поставлены на оглобли, в руках вожжи, поверх серой замусоленной рубахи надета старая-престарая чёрная жилетка. Лошадь будто знает мысли хозяина: в поле идет быстрым шагом, спешит, а как только въезжает в деревню – еле бредёт, дает возможность зазывать покупателей. Мы идём рядом с повозкой, но старьёвщик на нас ноль внимания, вынимает изо рта папиросу и кричит:

– Тряпки, кости, рукава от жилетки, шубные лепни́ (куски), кафтановы воротники – всё берём, селедку продаём, рассол даром даём. Эй, выхади, тавариша вывади!