Петр Смирнов - Ласко́во

Сперва начали удобрять дальние полосы – на Тя́миной деревне, пока еще не утомились лошади. Потом переезжали на ближние.

До первого завтрака (до “перехватки”) подводы шли друг за другом в определённом порядке. Возвращаясь порожняком, приходилось уступать дорогу встречным подводам, а последнюю заставать под погрузкой. Мужикам во дворе, а бабам на полосе отдыхать было некогда.

Часов не было, время определяли по солнцу. Например, говорили:

– Ого! Солнце уже в перехватку, а Груня только печку затопила.

Или:

– Солнце-то уже к обеду клонит, зато и есть захотелось.

– Скоро шабаш: солнце за́ лес покатилось.

Когда солнце поднялось в перехватку, последнему повознику с поклажей велели передать бабам, чтобы шли “перехватывать”.

Лошадей, не распрягая, оставили кормиться свежей травой, которую тятяша откосил и разложил вдоль изгороди. Для угощения работников бабуша напекла овсяных блинов с маслом и сметаной. Ели по очереди: сначала копцы́ , затем повозники, и, наконец, подошедшие с поля разбивальщицы.

Подкрепившись, опять приступили к работе.

Ездить надо было через всю деревню. На улице уже играли маленькие ребятишки. У своих домов копошились старики.

Выехав за деревню, я всё же решился слезть с коня и править вожжами. И тут обнаружил, что вожжей-то и нет. Пришлось по оглобле снова взбираться на коня. Меня обогнал Митька, первым приехав и на полосу, и во двор.

– Ну что, хрен моржовый, – поддел меня Гусак, – заснул?

Пришлось признаться, в чём дело. Папаша принес вожжи и завож— жа́л коня, наказав мне ездить тихо. Я сразу почувствовал себя взрослее: когда ехал с навозом – гордо шагал сбоку, а обратно – нарочно гнал коня рысцой, чтобы телега грохотала и все видели, как я ловко стоя правлю вожжами. Вскоре я обогнал Митьку, но меня стал тревожить Ваня Тимохин, обогнавший сразу и Колю Бобкина и Митьку. Тимоха, самый молодой среди копцов, смеялся над ними:

– Эх, вы, на таких-то конях поддались моему Ване! А ещё взялись навоз возить.

Другие хозяева жалели своих лошадей и старались не подзадоривать нас на быструю езду. Егор Бобкин говорил своему Коле:

– Не беда, не беда, езди как ездил.

Папаша тоже не любил, чтобы коня гоняли без нужды, но промолчал. Я всё-таки не верил, что Ваня меня обгонит. И тут, когда я возвращался порожняком, меня вдруг остановил у своего дома дед Бобка:

– Пе-еть, постой-ка!

Я остановился.

– Гляди-ка: у тебя ось-то в колесе.

Пришлось слезть с телеги, осмотреть оба колеса. Вроде всё на месте – колеса, заторчки. И ось на месте. А дед ушел в избу. Ладно, думаю, приеду – скажу папаше. И тут мимо меня прошмыгнул на сивой своей кобыленке Ваня.

Пока загружали Ванину телегу, я стоял и едва сдерживал слезы: скоро выпрягать на завтрак, а я утерял свое законное место. За это меня постараются облить водой из ведра, если не убегу. А позору сколько!

– Чего ты стоял там? – спросил папаша под насмешки Гусака и других.

– Дядя Вася (так звали Бобку) сказал, что у меня ось в колесе.

Мужики захохотали. Кто-то спросил у меня:

– А где же должна быть ось, как не в колесе?

Папаша успокоил:

– Дурачок, ось и должна быть в колесе. Это дед пошутил.

– Вот снимешь колёса, тогда ось не будет в колесе, – сказал дядя Лёшка.

– А то ещё скажут: “заяц” в хомуте. Меня, помню, так поймали, как сейчас Петьку, – рассказывал дядя Миша.

Но мне от этого легче не было: Ваня-то ездил теперь впереди меня и уже наступал на пятки тёте Матрене. Я, расстроенный, даже не спросил: что значит заяц в хомуте. Уже потом тятяша объяснил и показал, где “заяц”. Оказалось, что это самый верх сомкнувшихся клещин, которые в зимнем, возовом хомуте обшивали кожей, а в летнем, пахотном – толстой мешковиной. В любом хомуте есть “заяц”, так же как в любой телеге есть ось в колесе.

…Уже над Каменкой поднялось и жарко палило летнее солнце. Рой слепней кружил над лошадьми и жалил их до крови. Повозники одну за другой ломали ольховые ветки, отгоняя слепней. Но это мало помогало. Самый леной конь Бобкиных, и тот побежал даже с возом. Подгоняемые слепнями сильные кони Митьки и Коли Бобкина с возами на пашне обогнали часто останавливающуюся кобылу Вани Тимохина. Обидно было уступать Ване завоёванное место. Тем более что перед тем моего коня первым подпятили к хлеву, хотя подъехали мы с Ваней вместе. Не выдержал Ваня, заплакал. А мы с Митькой и Колей были довольны, что всё встало на свои места.

Наконец папаша объявил, что все едут последний раз, и будем выпрягать на завтрак. Из-за жары и слепней отпряжённых лошадей не погнали в омшáру (болотце), а спрятали во дворе, в тени и на сквозняке, задав травы.

Позавтракав, люди постарше легли отдыхать, а молодежь носилась друг за другом и обливалась водой. Мне удалось облить Олю Бобкину. Но вскоре она меня подловила и с помощью Клавди Мишиной посадила в мочило. Не избежали той же участи и другие мальчишки, но зато и девок всех пообливали…

И опять за работу. Упряжка между завтраком и обедом – самая трудная. Нещадно палит июньское солнце. Ни в тень спрятаться, ни в мочиле искупаться. Бьются кони, пожираемые крупными, как жуки, слепнями…

После обеда моего коня запрягают в плуг, и Нюшка Гусакова едет пахать. На остальных лошадях продолжают возить навоз. Тётя Матрена оставляет мне свою лошадь, а сама уходит домой.

К заходу солнца работа кончена.

На другой день папаша и Ваня Мишин все полосы с навозом запахали.

А потом – толока у Бобкиных.

По часам рабочий день в толоку был таким:

– с 4 до 9 утра – первая упряжка, с получасовой остановкой для перехватки (часов в шесть);

– с 9 до 11 – завтрак, выпрягание коней;

– с 11 до 15 – вторая упряжка;

– с 15 до 17 – обед, выпрягание коней;

– с 17 до 22 часов – третья упряжка. Затем ужин и разъезд участников толоки по домам. Ночевать не оставался никто – назавтра у всех такой же напряжённый рабочий день.

Я помню себя с четырех лет.

На святках не работали. У нас собирались на посиделки молодухи с детьми. Мы играли на печке. Помню разговор мамы с Дуней Тимошихой:

– Петьке уже четыре, пойдет пятый.

– И Ваньке пятый пошел. Да мы с тобой ведь в одну зиму родили. Ай забыла?

Мы на печке из-за чего-то поссорились. Я изо всей силы тянул за оба уха Ваньку, а он орал дурным голосом. Вообще-то он был смелее, но в тот раз я, видимо, увереннее чувствовал себя на своей печке. Матери сняли нас с печи и помирили:

– Дураки, ведь вы ровесники, вместе в солдаты пойдете.

Но в солдаты нам вместе идти не пришлось. Ваня лет в тринадцать уехал в Ленинград, и мы больше не встречались.

В Ласко́ве нас росло три пары ровесников: я и Ваня 20-го года, брат Митя и Коля Бобкин – 21-го, брат Вася и Дуня Тимохина – 23-го.