Петр Смирнов - Ласко́во

– Не скупись, хозяюшка, не себе прошу – цыганяткам снесу, их полная куча в кустах оставлена, все есть хотят.

– Сама нарожала, никто не виноват, – говорит бабуша.

– Ах, хозяюшка, цыган молодой, красивый, любовь горячая…

– Ладно, на́ кусок, отстань только, – бабуша подает заранее приготовленный кусочек мяса. Цыганка прячет его куда-то под одежду, а бабушу тут же атакует другая:

– Надели и меня, хозяюшка.

– Идите, идите, мне всех не наделить. Нету больше.

Не тут-то было! Как не отговаривалась бабуша, пришлось всем дать хоть по малому кусочку мяса.

Когда цыганки наконец ушли, тятяша сказал:

– Всё равно подала, лучше б сразу.

– Сиди! – огрызнулась бабуша.

Что ещё сказать о нищих? Думаю, что главной причиной их образа жизни была собственная лень. Тот же Костя Сетровский перестал ходить с торбой, стал работать и кормить Настю с детьми, когда колхозники перестали подавать, потому что в те послевоенные годы у самих не было хлеба. А вот Афонька Мироновский еще долго ходил с торбой, хотя сын его – тракторист – хорошо зарабатывал.

Не зря говорили – суму надеть трудно, а снять ещё труднее.

Каждый год в конце зимы матери-вдовы ходили по деревням со своими детьми-подростками, предлагая отдать их “в поле”.

Предложение превышало спрос. Не все сироты годились в пастухи: кто ещё не дорос, кто – ненадежных родителей. В больших деревнях, кроме того, ребятам стадо не доверяли, а на хуторах нанимать пастуха считалось невыгодным.

В Ласко́ве стадо было подходящим – десять-двенадцать коров, пять-шесть не́телей, овцы. Телят к стаду “приваживали” сами хозяева, при найме пастуха их в расчёт не брали. С подбором пастуха не спешили, знали – приведут ещё не одного. Об оплате с матерями не торговались, внимательно присматривались к подростку.

– Большой он уже у меня, спасёт ваше стадо, – ручалась мать.

– Такой ахнет палкой или камнем, овцам ноги переломает, – сомневались бабы.

– Надо, чтобы бегал больше, а скотину не палкой бил, а плетью стращал, – вторили мужики.

– Не-е, что вы, он смирный и скотинку жалеет. Возьмите, пожалуста, уже думается, не будет мне сты́нно за ребенка, – просила мать.

Нанятый пастушок начинал сразу жить “на очереди”. Очередь определялась по жребию, шла по домам по кругу (“по солнцу”), а продолжалась по количеству дней. Дни определялись по наличию скота в семье: корова – день, нетель – полдня, овца – четверть. У нас, к примеру, было две коровы, нетель, четыре овцы – получалось три с половиной дня. Пастух у нас жил в одну очередь три, в другую – четыре дня.

Пастуха на очереди нужно кормить, одевать, обувать. Осенью, когда пастух уходил домой, его матери отвозили рожь и картофель из расчета по пуду за день. С нашего хозяйства причиталось три с половиной пуда ржи и столько же картошки, а всего с деревни – около двадцати пудов ржи и картофеля. Этого семье пастуха хватало на год.

6 мая – Егорьев день. Накануне бабуша обрывала с березовых веников листья, клала в горшок, наливала воды и варила яйца. От листьев они становились жёлтыми. Помолившись богу, всей семьёй в Егорий выгоняли скот на Верхнюю По́женку. Дождавшись всю деревню, начинали “обход”. Впереди с непокрытой головой, с решетом, полным жёлтых яиц и пучков вербы, освящённых в церкви в вербное воскресенье, с иконой и молитвой – дед Бобка. За ним вся деревня, взрослые и дети, обходили вокруг стада. Заканчивался обход общей молитвой. Хозяева разбирали вербу, втыкали её каждый в свою полосу озимой ржи, а яйца относили “на квартиру” пастуху.

Егория праздновали в деревнях черноозёрского церковного прихода, и туда шли в гости к родне: Бобкины – в Крю́чки, Мишины – в Погоре́лку, а мы – в Лягу́шицу, Никитино и Цви́гозово. Только одним Груниным в этот праздник идти было некуда.

С пастухом оставались кое-кто из взрослых да мы, мальчишки, чтобы не давать коровам бодаться. За лето они привыкали каждая к своему месту в стаде, но весной каждый раз вновь пробовали свою силу. Победительницей всегда была светло-рыжая Французка Бобкиных. Наша Листвя́на, черно-пёстрая, с широкой белой полосой во всю спину, была крупнее Французки, но уступала ей.

Листвяна, сколько жила у нас, а потом у Тимохи, ежегодно приносила только тёлочек, удивительно похожих на себя. Только раз принесла бычка.

Все пастухи, которых я помню и не помню, потому что менялись они почти каждый год, знали, естественно, всех коров по кличкам. Мы, мальчишки, любили в хорошую погоду проводить время с пастухом и тоже знали весь скот. С собой мы всегда имели кусочек хлеба, и каждый мог приманить к себе животное.

Однажды пастух – им в то лето был наш Гриша Грунин – попросил меня приманить нашего барана.

– Давай запряжём его в хворостину, – предложил Гриша.

– А как? – никто из нас, мальчишек, такого не видывал и не представлял себе. Но Гриша – он был лет на десять старше – разъяснил:

– Вот кусок верёвки, привяжем один конец к хворостине, другой – барану за рога и отпустим.

Сказано – сделано. Баран с хворостиной побежал к овцам. Шум от волочащихся листьев погнал стадо овец прочь. Всполошились и коровы, бросились за бараном. Мы перепугались, но помочь ничем не могли: стадо понеслось по пахоте, поднимая пыль, даже Грише его было не догнать.

К счастью, оборвалась веревка, и стадо остановилось. Коровы, обнюхав хворостину, пошли назад, на Мокрый Лужок. Барана приняли в стадо.

На хуторах вокруг Ласко́ва стада пасли свои пастухи. Они встречались иногда с нашим. Каждый имел в стаде “бойцовскую” корову.

– У меня Бобкина Французка – ух! – хвастался наш.

– А у меня Танина Соловей не уступит, – не сдавался есенский пастух.

– Давай спустим!

– Давай!

Коров отлучали от стада и выгоняли на “нейтральную” полосу. Они сходились не сразу. Издали двигались боком, низко наклонив головы, распаляясь, рыли копытом землю, грозно ревели, стращая друг друга. Сблизившись, сталкивались лбами, с сухим треском сцеплялись рогами, упирались изо всех сил. В конце концов Французка отскакивала в сторону, сдавшись.

– Я говорил, – радовался есенский, – Соловей заби́дит (победит).

– А давай баранов спустим, – не хотел уступать наш пастух.

Барана отлучать не надо – он сам, только пусти, бежит в чужое стадо. Наш боец с толстыми крутыми рогами, стоило только пастуху отступить в сторону, со всех ног бросился в есенское стадо. Их овцы шарахнулись было прочь, но тут же успокоились. Есенский баран смело поддал в бок рогом нашему. Наш дал сдачи – и оба попятились для разбега. Дрались, пока кровь не выступила из-под рогов. Есенский, отвернув от лобового удара, был сбит с ног. Наша победа! Мы были рады. Своего барана отогнали потом в родное стадо.