Всеволод Чаплин - Вера и жизнь

Запад тогда казался идеалом. Отношение же к Горбачеву стремительно менялось, а затеянная им «перестройка» казалась все менее интересным делом. Предпринятая генсеком борьба с пьянством вызывала всенародную иронию. В начале 1991 года (первый и последний Президент СССР был еще при власти) я опубликовал в «Журнале Московской Патриархии» текст под названием «За здоровый образ жизни». Он начинался такими словами: «Слыша о новых программах борьбы с пьянством, большинство наших соотечественников скептически улыбается: сколько раз начинали мы со всем рвением «искоренять» это зло – и где же обещанные успехи? Непримиримая война, объявленная алкоголизму (а фактически спиртным напиткам) несколько лет назад, лишь подхлестнула самогоноварение, наркоманию, спекуляцию спиртным и потребление его суррогатов. Тупик, в который зашла политика насильственного подавления пьянства, очевиден». Обмывали мы эту статью довольно долго, ее название превратилось в редакционный тост.

Другие ошибки Горбачева думающей молодежью воспринимались более тяжело. На территории СССР начались межнациональные конфликты – в Казахстане, вокруг Нагорного Карабаха, в Ферганской долине. Вскоре под вопросом оказалась целостность страны. Многие из молодых «неформалов» по-прежнему радовались и даже злорадствовали – слишком велика была неприязнь к советскому строю и безбожной верхушке. Некоторые мои друзья откровенно говорили: «Пусть нас хоть американские ракеты разбомбят, лишь бы не было проклятого совка». Те, кто был тогда у власти в стране, с молодежью предпочитали не общаться, а зря. Многое могли бы объяснить, если б захотели.

Окраинный национализм имел и религиозную окраску – в Литве, на Кавказе, на Украине. Святейший Патриарх Кирилл, еще будучи митрополитом, как-то сказал: «Униаты развалили Советский Союз». Казалось бы, сколько было униатов и сколько остальных советских граждан?! Однако посмотрим на ситуацию повнимательнее. В марте 1991 года прошел референдум о судьбе СССР – проголосовало почти 80 % граждан Союза, из них 76 % поддержали сохранение единого государства. Началась разработка нового Союзного договора. Среди республик, его подписавших, наверняка оказалась бы и Украина, если бы не массовые протесты в Киеве, на которые съехались по преимуществу жители трех западных областей – Львовской, Тернопольской и Ивано-Франковской. То есть те самые униаты. Бомба, заложенная в 1596 году, когда под польским влиянием часть православных была присоединена к Риму при сохранении «восточной» обрядности, сработала через четыре с небольшим столетия.

Впрочем, не менее важной причиной для распада единой страны стала попытка захвата власти Государственным комитетом по чрезвычайному положению (ГКЧП). В августе 1991 года я учил английский в Бирмингеме по линии Конференции европейских церквей. Незадолго до этого меня назначили заведующим сектором общественных связей и политического анализа ОВЦС. О произошедшем я узнал от преподавателей, потом из телеэфира. Начал рваться в Москву – приехать не получилось. Соученики из разных стран и педагоги-англичане, конечно, спрашивали о происходившем. Большинство искренне сочувствовало. Даже переживало – ведь рушился послевоенный мир, рушилась ядерная держава. Успокаивал меня только отец Миленко Зебич – священник из сербского прихода, куда я ходил сослужить по воскресеньям и праздникам. После кофе и сливовицы он всегда говорил о России со своеобразными надеждами.

– Слушай, Всеволод, – заговорщически шептал пожилой серб. – У вас, у русских, нет наследника престола. Все, кто есть, – так, седьмая вода на киселе. А у нас есть Александр Карагеоргиевич (имя кронпринца возносилось в этом храме за каждым богослужением. – Прим. авт. ). У нас, у сербов, нет атомной бомбы. А у вас есть. Смотри, все очень просто – мы вам царя, вы нам бомбу! И помни: нас, сербов, 250 миллионов. Вместе с вами, с русскими.

Утешало это меня слабо. Из Москвы доносились все более тревожные вести. На смену советской централизованной власти приходил хаос – и понимание этого перекрывало радость от падения безбожного режима.

Вскоре началась охота на ведьм. Демократы начали вести себя вполне по-тоталитарному. В Церкви это выразилось в заговоре против Синода, якобы поддержавшего ГКЧП. Диакон Андрей Кураев, на тот момент ненадолго прорвавшийся в спичрайтеры Патриарха Алексия, дал ему на подпись пару текстов, лоялистских по отношению к Ельцину и его окружению. Потом митрополит Кирилл предложил тексты более сбалансированные – и они тоже были одобрены (как я уже писал, покойный Патриарх в политике разбирался мало и доверял людям, декларировавшим свою компетентность и осведомленность). Вскоре отец Андрей начал раздавать журналистам наброски текстов, обличавших Кирилла и других митрополитов в поддержке ГКЧП. В атмосфере осени 1991 года для светских людей это значило немедленное отстранение от должности. На подобный же процесс в Церкви и был расчет. Мне тогда удалось заполучить один из набросков, а вскоре знакомый журналист публично «слил» Кураева. На этом его молниеносная карьера, по большому счету, закончилась навсегда – к принятию серьезных решений «рискового» манипулятора подпускать уже не решались.

Так или иначе, ГКЧП был обречен. Его члены сами не верили в успех, не готовы были проявить волю. Народная поддержка была не на их стороне. Многие люди, как и я тогда, наивно считали: стоит избавиться от маразмирующей КПСС – и страна заживет счастливо и сытно. Как вожделенный Запад.

Очень скоро стало ясно: Россия лишилась политической, идейной, а во многом и духовной самостоятельности. И власти, и подавляющее большинство СМИ стали агрессивно продавливать западный путь развития экономики и государственного устройства – путь вовсе не очевидный. Советский Союз в течение нескольких десятилетий создавал этому пути альтернативу, и довольно успешную. Она влияла не только на третью часть мира, пошедшую по «социалистическому» или прямо коммунистическому пути, но и на сам Запад. Левые партии, профсоюзы, рабочие движения стали там сильным противовесом всевластию глобального бизнеса именно потому, что за ними незримо (или вполне явно) стоял СССР. Даже Католической церкви, традиционно объединявшей правых консерваторов, пришлось вести диалог с марксистами и мириться с наличием в своих рядах «теологии освобождения» – доктрины левого толка, которая развилась в Латинской Америке и потом перекинулась на страны Запада. Сейчас все это почти забыто.

Для того чтобы нам не стыдиться своей политической культуры перед остальным миром, не оправдываться перед ним за наши отличающиеся политические модели и политические отношения, не доказывать всю жизнь, что мы такие же демократы, как Запад, для этого нам нужен здоровый идеал. Его нужно объяснить, в том числе Западу – надеясь на то, что здоровые силы на Западе смогут нас понять и перестать думать о нас как просто об отсталых народах, об отсталых людях, которые по каким-то иррациональным причинам стараются сдерживать все то доброе и хорошее, что Запад нам несет. Набору взглядов, иерархии ценностей, которые нам сегодня навязываются извне, нам нужно противопоставить не самооправдание, не извинения, не робкие речи перед лицом «всемогущего судьи», а свой положительный идеал, который может быть укоренен в Священном Писании, в Библии, может быть укоренен в духовном наследии нашей культуры, которую на Западе уважают и понимают. Идеал, который дал бы понять, что мы не ищем чисто шкурных интересов и не пытаемся подавлять свободную волю народов. <���…> Я абсолютно убежден, что это должен быть идеал единства, и этот идеал очень крепко укоренен в Священном Писании – в Библии, равно как и в Коране. Идеал единства общества, единства народа, власти, Церкви и других религиозных объединений. Идеал, противоположный плюрализму. Плюрализм – это болезнь, это греховное состояние общества. Соревновательная демократия является признаком разделенности. А любая разделенность есть грех и зло. Выдвинуть альтернативу разделенности, альтернативу соревновательности, политическую альтернативу плюрализму, мне кажется, можно, если мы сможем выразить эти идеи внятно и убедительно.