Елена Якович - Прогулки с Бродским и так далее. Иосиф Бродский в фильме Алексея Шишова и Елены Якович

А с Галичем я немножко общался тогда. Я к нему очень хорошо относился как к человеку. Мы были знакомы еще по Москве, точнее, по Переделкину. Но к этому жанру, в котором он, как бы сказать, работал, у меня отношение очень сдержанное было всегда.

Но если уже говорить на чисто текстовом уровне, на уровне качества стиха, я думаю, более интересным поэтом был Высоцкий. Безусловно. Это вообще довольно интересное явление. Они оба, и, в частности, вот покойный Володя, оба. Их обоих нет. ( И обращаясь к Рейну. ) Женька, знаешь, как это надо делать? Ты сидишь там, я сижу тут. Помнишь «Пепел и алмаз»? Помнишь эту сцену в баре? Где они толкают стаканчики с подожженным спиртом друг другу… Вот примерно таким образом. Помнишь Высоцкого? Толкай стаканчик!

И через «Пепел и алмаз», великий фильм Вайды, перешли они к весне сорок пятого, к последним дням войны, когда освобожденная от немцев Польша стала «советской территорией». И к началу Второй мировой – сентябрю тридцать девятого.

И.Бродский.Я сейчас скажу нечто чрезвычайно интересное для тебя. Наши войска впервые, то есть в двадцатом веке, то есть при советской власти, введены были в Польшу, если я не ошибаюсь, через две недели после немцев. Строго говоря, 17 сентября 1939 года. Когда началась война… Ты знаешь, из-за чего она началась, Вторая мировая? Вторая мировая война началась из-за британских гарантий польской независимости. Когда в войну вступила Великобритания – после того, как немцы пересекли польскую границу, использовав как повод свою же провокацию в Гляйвице. Но вся история заключается в том, что в Польшу вошли не только немецкие, но и русские, советские войска. Мне рассказывал Стивен Спендер, когда началась война, и он был в Лондоне… Стивен Спендер – это замечательный английский поэт, приятель еще более замечательного, по-моему, поэта Одена. Так вот Спендер дежурил на крыше во время блица на Лондон, там эти бомбы и так далее, и так далее. И он говорит: «И мы все время ждали, что появятся не только немецкие самолеты, но и русские». Так вот русская армия вошла в Польшу 17 сентября 1939 года. Ты знаешь, когда последний советский солдат покинул Польшу? 17 сентября 1993 года!

Я вот еще одну вещь хочу сказать. Это совершенно никакого отношения ни к чему не имеет, но я это скажу. Помнишь Зоську? Я был в Катовицах совсем недавно и увидел ее там. Она там преподает. И потом я уехал в Варшаву. Она попросила меня написать письмо. Я писал довольно длинное письмо о том, что произошло со мной в Варшаве, поскольку она не могла туда поехать. И в этом письме я, по-моему, замечательную формулу изложил. Я прошу прощения, что цитирую свое собственное письмо кому-то, но там есть довольно точная формула, она сводится примерно к тому, что «война окончена». И видимо, мы победили, но я себя не чувствую среди побежденных, среди победителей. И мне не нравятся ни побежденные, ни победители. В общем, я чувствую себя более или менее «лесным братом» с примесью античности и литературы абсурда. Вот что такое моя кошачья милость.

При всех этих самых делах, при всех этих Нобелевках, не Нобелевках, при том, что происходит в России, при том, что происходит в мире, ты чувствуешь себя, в общем, в сильной степени на отшибе. Вот это и есть конец войны. Война окончена… Давайте из «Элегии» почитаю, мне это место нравится почему-то.

«Помнишь Зоську?» – спросил Бродский Рейна. Но мы-то ее не помнили и знать тогда не знали, о ком речь. Пройдет десять лет, и «Зоська» из их общей питерской юности, профессор Зофья Ратайчак-Капусцинская, директор Института психологии Силезского университета, приедет по нашей просьбе из Катовиц в Краков. Она назначит нам встречу в аудитории Краковского университета, где Бродский, впервые посетившей Польшу в девяносто первом, читал стихи вместе с другим нобелевским лауреатом, великим поляком Чеславом Милошем. Потом Бродский еще один раз – последний – приехал в Польшу и был в Катовицах с 21 по 23 июня девяносто третьего, за несколько месяцев до наших съемок. И они последний раз виделись тогда с Зоськой.

С Бродским она познакомилась в начале шестидесятых в Ленинграде, где училась в университете на психфаке. Был «квартирник» и много поэтов, но он был моложе всех, за ним всегда шла легенда – сказала она нам. «Он был рыжий, я не ожидала, что этот цвет он со временем потеряет, что биология решит за него, как он должен выглядеть». Он ей посвятил несколько стихотворений и поэму «Зофья». Когда она вернулась в Варшаву, он писал ей письма, и, по ее словам, «может быть, переписка была важнее, чем встречи». Первое письмо она получила в декабре шестьдесят первого («У него всегда лира была настроена на Рождество»); последнее – летом девяносто третьего.

А еще она сказала, что он очень ценил «дух свободы», которым пронизана поэзия ее страны. «Польские поэты должны быть ему благодарны „из-за гроба“. Переводя их, он принял в себя чужую поэзию».

Но тогда, в капелле, когда мы его попросили что-нибудь из них прочитать, он ответил: «Не паментам юж по польску… Нет. Я не помню ничего». И все-таки прочел в оригинале стихи Норвида, те самые, что звучат в фильме Вайды «Пепел и алмаз», и свой перевод прочел:

И.Бродский.Я думаю, что Баратынский серьезнее Пушкина. Разумеется, на этом уровне нет иерархии, на этих высотах. Но дело в том, что с культурой во все времена повторяется довольно комическая история: она всегда назначает одного великого поэта на эпоху. Происходит это по разным соображениям, но прежде всего потому, что если действительно всех читать, то тогда должно случиться то, чего ради поэзия и существует: то есть впасть от нее в зависимость. И в поведении, и в мышлении. И поэтому существует форма самозащиты общества в виде системы образования, которая выбирает кого-то одного, наиболее или более-менее, не хочу сказать «удобоваримого»… На самом деле ведь что происходит: рождается плеяда, вот с Александром Сергеевичем все пришли, Вяземский, который был даже до него, ну, не важно. Возникает плеяда, да? Что за этим стоит? Некий умысел, если хотите, природы, чтобы позаботиться о духовном состоянии нации, дать ей всё, все варианты, больше вариантов. Они выбирают одного!

За этим вообще стоит довольно интересная, колоссально интересная вещь. Я думаю, что всё делится, ну, если уже говорить всерьез… Почти всерьез. Это уже как бы и лекция. Ну, это уже я распустился, сейчас я закурю и буду говорить. Все эти загадки мира, бытия, поведения человека на свете и так далее, и так далее – их можно до некоторой степени приблизительности разрешить довольно простым образом: поделить все это на известные четыре темперамента. То есть меланхолик, сангвиник, холерик и флегматик. Если вы посмотрите на эти плеяды, они всегда делятся на четыре. Ну, действительно делятся! Там, конечно, больше-меньше, плюс-минус, но в принципе делятся на четыре. Они делились так в Риме при Цезаре и Августе, они делились в первой четверти девятнадцатого века, и они делились в первой половине двадцатого века. То есть природа более или менее… природа, провидение, как это ни называйте – язык, если хотите, – заботится о народе, о читателе, о человеке, который им владеет. Что делает с этим человек? Он идет в школу и получает себе одного. А других не читает. И поэтому он оказывается в колоссальном дупле рано или поздно, начинает метаться и так далее, и так далее. То есть, например, что было бы лучше для человека, нормального русского человека, чем сказать себе: «Ага, я либо Пушкин…» Или сказать: «Я вроде Баратынский». Или там, скажем, «Я Вяземский». И так дальше и жить. Уж по крайней мере было бы во многих отношениях спокойней, да? Чем все – Пушкины. Потому что Пушкин не всякого спасает. И не каждого устроит. Если уж на то пошло.