Валентина Чемберджи - О Рихтере его словами

– Какой все-таки молодец Равель. Вот у него вышло то, что не до конца получилось у Гогена.

– Почему у Гогена?

– Потому что он хотел того же… Он все-таки декоративный… Ну, кроме нескольких картин. У Равеля я не люблю только Сонатину. Она пресная. Я вообще не люблю сонатины – в этом есть что-то от школы. А еще, знаете, что я не люблю? «Скарбо»! Потому что это перепев «Мефисто» [32] «Мефисто-вальс» Ф. Листа. , более утонченный. Но «Мефисто» гораздо лучше, это гениально.

Восторгался «Паваной», «Вальсами», «Матушкой Гусыней».

С четырех часов было отведено специальное время, чтобы посмотреть церкви, Ангару, Художественный музей.

Мы зашли за Святославом Теофиловичем в костел, стоял чудный солнечный день, и тогда Рихтер «заметил» Спасскую церковь и Богоявленский собор. Долго всматривался в архитектуру, отходил на разные расстояния, обошел со всех сторон, сначала отдал предпочтение Богоявленскому собору, но потом пришел к выводу, что выбрать трудно – Спасская церковь тоже хороша. Вспоминал Коломенское. Надо сказать, что не слишком интересовался деталями, касающимися времени создания этих сооружений, стилей, особенностей и прочее. Скорее, впитывал в себя образы строений. Дошел до Ангары, которая изумляет быстротой и мощью своего течения, широченная, могучая река.

– Беспорядок на берегах все портит, – сказал Святослав Теофилович.

Эта прогулка была замечательна еще и тем, что всякую случайно оброненную фразу Рихтер немедленно превращал в отрывок из какой-нибудь оперной арии, и требовалось угадать название оперы.

Например, Олег про часы-ручку-будильник, висящие на груди Мидори-сан, сказал, что у него тоже такие есть. Мидори спросила:

– Откуда?

– Это подарок.

– «Это подарок? – пропел Святослав Теофилович. – Смотрите, подарки понравились ей, – продолжал он петь. – А наследство оставил он мне?» Откуда это?

Оказалось, из «Фауста».

Медленно направились в Художественный музей. Рихтер заранее предупредил, что будет смотреть не более пяти картин. Немного прошли по центральной улице старого Иркутска – красивой, европейской, похожей на Невский проспект.

Вошли в Художественный музей. Сначала Святослава Теофиловича привлек огромный портрет Павла I. Он долго изучал его, а мы за это время, конечно, обежали весь зал, торопясь увидеть как можно больше.

Больше всех картин Святославу Теофиловичу понравился портрет наследника Александра Павловича кисти Рокотова. От него не мог оторваться. Петров-Водкин, Малявин, Бурлюк – по одной картине – и все!

Пережив встречи с этими картинами, Святослав Теофилович впоследствии часто вспоминал ту или другую из них. За обедом в гостинице Рихтер рассказал, что в опере «Дворянское гнездо» Ребиков предвосхитил многие изобретения Дебюсси, хотя это слабая опера и слабый композитор, но новатор, импрессионист. От импрессионистов перешли к Дега, от Дега к балеринам. Кроме Улановой, больше всех, может быть, Святослав Теофилович любит Аллу Шелест. Еще вспоминал, как изумительно танцевала польские мазурки Ядвига Сангович. Потом Святослав Теофилович прочитал вслух часть своей, увы, единственной подробной записи в дневнике:

1 и 2 марта 1986 года . Вена, Амбассадор.

Вена темнеет, полна секретов и уюта. Ужин весьма добродетельный, ветчина с хлебом. Написал восемь открыток. Устал и немного разнервничался. По-моему, я мгновенно засыпаю в моей желтой комнате, где на стене какая-то женщина играет неестественно на каком-то инструменте. Завтрак внизу, в зале Легара. Отправился на Шенбургштрассе, отдельная комната в подвале и рояль, на котором обязательно надо играть. Кафе Брамса. Опять Брамс! Опять он! Но кафе закрыто. Иду к Рут. Ключи. Лифт. Потом в Амбассадор. Ключи. Лифт. Хочется написать «дневник приезжего» по поводу «Декабрьских вечеров», описать ощущения иностранца, попавшего на этот фестиваль.

Почему, когда все хорошо, все равно печаль и угрызения совести? Это постоянная тема».

…Программа концерта девятого сентября: в первом отделении два Рондо Бетховена и Двадцать восьмая соната; во втором – Первая баллада и десять этюдов Шопена.

С Олегом и Мидори мы сидели в последнем ряду на сцене, не было видно ни Рихтера, ни рояля, в зале было почти темно, и царила музыка во всей ее чистоте и недосягаемости; печаль одиноких нот и всплески звуков, которые нельзя вообразить, пока не услышишь.

Еще одно небольшое отступление. Сейчас, в 1991 году, спустя пять лет после «первого путешествия», Святослав Теофилович поделился своими мыслями, касающимися его игры по нотам и при почти потушенном свете. Вскоре эти соображения были облечены в законченную форму и стали неотъемлемой частью программок последующих концертов Рихтера.

К сожалению, я слишком поздно начал играть на концертах по нотам, хотя уже давно смутно подозревал, что надо поступать именно так.

Парадокс состоит в том, что в прошлом, когда фортепианный репертуар был куда более ограниченным и менее сложным, существовала добрая традиция играть по нотам. Обычай, нарушенный Листом.

Теперь, когда музыкальное богатство стало необъятным, небезопасно и даже рискованно перегружать голову.

Совершать подвиги запоминания – какое ребячество, какая суета, в то время как главная задача – тронуть слушателей хорошей музыкой. Косность и рутина ради пустой славы – мой любимый учитель Генрих Густавович Нейгауз всегда сердился на это.

Вместе с тем непрестанное и тесное общение с музыкальным текстом и точными указаниями автора предоставило бы меньше возможностей для слишком большой «свободы» и пресловутого «проявления индивидуальности» исполнителя, который терзает публику и разоряет музыку, являя собой не что иное, как недостаток смирения и отсутствие уважения к композитору.

Несомненно, видя стоящие перед собой ноты, не так легко чувствовать себя совершенно свободным; этому приходится учиться, нужно время, соответствующие навыки; а потому следовало бы стремиться овладевать ими как можно раньше. Вот совет, который я охотно дал бы молодым пианистам: принять наконец этот разумный и естественный метод, который поможет им не быть навеки прикованными к одной и той же программе, но сделать свою жизнь в музыке более богатой и разнообразной.

Какие только таинственные причины, лестные и не слишком, не изобретают люди, чтобы объяснить это! А между тем причина одна – публика.

Мы смотрим на музыку, и нет ничего пагубнее для нее.

Движение пальцев, мимика отражают не музыку, а работу над ней, они не помогают схватить ее суть; взгляды, брошенные в зал или на слушателей, разъединяют, отвлекают воображение, вторгаются между музыкой и ее восприятием.