Александр Ольшанский - Все люди – братья?!

А случилось следующее. Получив зарплату, они выехали из лесхоза во второй половине дня. Стемнело. В лесу Семен увидел какой-то плакат на кусте и, проезжая мимо, сорвал его. В ответ получил автоматную очередь. Лошади понесли, а Семен, неизвестно какими соображениями руководствуясь, спрыгнул. Сестра слышала сзади выстрелы его карабина и автоматные очереди бандеровцев, а лошади несли и несли. Наконец животные успокоились и остановились. Спрятав их в кустах, она поджидала Семена, но тот так и не появился. Тронулась в путь как можно позже, полагая, что глубокой ночью ее никто не будет искать. Семен появился у нас рано утром – уставший, но улыбающийся. Его убили, когда мы уже оттуда уехали.

Наконец-то сестра с детьми и матерью в мае отправились в Березно просить расчета. Оставили мне на два дня еды, но пробыли там почти две недели! Отпустить молодую специалистку в лесхозе, видимо, боялись, – как бы такое не сочли вредительством или еще черт знает чем.

У меня быстро закончились продукты. Ни денег, ни хлеба, даже картошки. Только кусок сливочного масла в стеклянной банке, к тому же далеко не первой свежести. Я ел вонючее масло дней десять, должно быть, лишь для смазки внутренностей, так как меня от него рвало. С нашей стороны перед домом рос куст сирени – я залезал на него, ложился среди цветов и смотрел на дорогу.

Поразительно, однако никого из соседей или знакомых совершенно не интересовало, почему почти полмесяца нет взрослых, не голодный ли десятилетний мальчишка… Может, сестра звонила из лесхоза в лесничество, просила кого-нибудь передать мне, что они задерживаются. Но мне никто и ничего не передавал. Я уже задумывался: а живы ли они вообще?

Этот случай убедил меня на всю жизнь, что западенцы – совсем чужие нам люди.

Но они заслуживали сочувствия. На моих глазах происходила коллективизация в Заставье. Естественно, сопротивление бандеровцев усилилось. Тогда существовало правило: если в селе обнаруживался хотя бы один из них, выселялись все жители.

Иногда я просыпался ночью от шума. Мимо нас шли грузовики, из них доносились крики отчаяния и рыдания.

Спустя лет тридцать я побывал на Ровенщине. Хотел разобраться в том, что происходило там после войны и накануне «перестройки». В начале пятидесятых власти объявили амнистию тем, кто прекратит вооруженное сопротивление. Бандеровские схроны опустели.

Как ни странно, но выиграли те, кого раньше отправили в лагеря за бандитизм. Через много лет они вернулись в родные края состоятельными людьми, а законопослушных власти обрекли на прозябание в колхозах. Работы в западных областях всегда не хватало, и молодежь ехала на шахты Донбасса, в Сибирь… Особенно трудно стало с работой, когда вернулись высланные. По крайней мере сотни тысяч человек – именно эта армия, сопоставимая с наполеоновской, во многом и предрешила судьбу Союза.

Дело в том, что, выйдя из схронов, бандеровцы стали оккупировать все сферы общественного сознания. В украинском языке усиливалось засилье западенского диалекта, который прозвали говиркой – вуйки, обийстя, файно и так далее, и тому подобное. Телевидение и радио, газеты и журналы, учебные заведения и наука, комсомольские, профсоюзные, советские и партийные органы прочно занимались выходцами из Западной. Разве случайно выходец из Ровенской области оказался первым секретарем ЦК компартии Украины, а затем и первым президентом? Наелась Украина бандеровской незалэжности по горло, но подлое дело сделано – триединый русский народ расчленен на три независимых от всякого здравого смысла государства.

Наше возвращение в Изюм было по сути беженским. Хорошо, что мать не распродала перед отъездом хотя бы кровати. Сестра и ее муж, закончивший техникум, работали помощниками лесничих соседних лесничеств – Изюмского и Петровского. У них жизнь постепенно налаживалась, хотя матери, да и мне, приходилось нянчиться с девчонками. Опять пошли кошелки. В дополнение к ним – клубника, огурцы, помидоры и прочие овощи.

Как-то незаметно я перешел в пятый класс и ходил учиться в здание школы на Военных бараках. Теперь каждый предмет вел свой преподаватель. Не могу сказать, что мне наши учителя нравились. Наверное, такое отношение к их нелегкому труду несправедливо, но они видели в большинстве из нас лентяев, тупиц и негодяев. Шла какая-то странная, противоестественная война между школьниками и учителями. Только у единиц отношения между учениками и учителями переходили в область «кардиологии». Должно быть, такая атмосфера способствовала тому, что многие из нас учились гораздо ниже своих возможностей. На школе не лучшим образом сказывались господствовавшие начетничество, догматизм, лысенковщина, борьба с вейсманистами-морганистами, с лингвистом Н. Марром, против низкопоклонничества перед Западом, космополитами вперемешку с борьбой за кок-сагыз и чумизу на колхозных полях – и всё это в атмосфере всеобщего страха.

Как ни странно, шестиклассником я купил книжку Сталина «Экономические проблемы социализма в СССР» и прочел ее.

– А-а-алыпанский! – ни с того ни с сего раздавался вопль, и на мою парту учительница математики хлестко опускала ладонь. – Ты – не тупица, ты – бездельник! Сегодня остаешься после уроков! На носу городская олимпиада, а ты ни черта не знаешь!

Меня всегда поражало, как крохотная Ревекка Борисовна умела так громко вопить и извлекать ладонью из крышки парты звук, сравнимый с ружейным выстрелом. Под кожей на пальцах у нее, страшно тощей, отчетливо белели косточки – как удавалось такими костяшками хлестать по парте? Мы знали, что она прошла через немецкий концлагерь, и старались без особой нужды не портить ей остатки нервов.

После уроков она костерила меня на все лады, гоняла по пройденному материалу. Считала способным к математике, но я, лентяй, каких свет вообще не видывал, никогда не стану большим математиком. Не могу похвастаться какими-то особыми успехами на математических олимпиадах, но я решал на них задачи не столько из желания занять какие-то места, а чтобы не подвести школу и учительницу. Только теперь я понимаю, сколько ей стоило нервов из двухсот учеников направлять на олимпиады не круглых отличников, а меня, перебивавшегося с тройки на четверки, но умеющего справляться с заковыристыми задачами.

Встречу нового, 1953-го года я запомнил на всю жизнь. Несколько пацанов, в том числе и я, решили встретить его как следует. Накопили денег, собирая металлолом, особенно цветные металлы в тупике, куда вывозили из паровозоремонтного завода всевозможный мусор, в том числе и шлаки из литейки. Каждый из нас пришел в условленную хату с бутылкой водки и закуской. И каждый по бутылке выпил. Последовал кошмар: я просидел в удобствах во дворе почти все зимние каникулы. Мы отравились количеством выпитого, меня рвало от одного запаха любой пищи, не говоря уж о спиртном. Может быть, мне особенно досталось потому, что наш род, слава богу, по сей день не отличается особым пристрастием к алкоголю. У моего отца стояла в шкафу чекушка, ее хватало ему почти на месяц. Выпьет рюмочку в воскресенье, подобреет и – спать. Мать, как ни странно, любила, когда он прикладывался.