Григорий Ряжский - Человек из красной книги

– Закончили, время! Гражданка Царёва, на выход…

Они даже не успели присесть, уж не говоря о том, чтобы нормально познакомиться и толком поговорить. Правда, оба понимали, что знакомство врага народа и вдовы его друга, такого же врага, хотя и мёртвого, всё же состоялось и что встреча эта у них не последняя, если не опомнятся местные, или не случится чего с зэком Павлом Царёвым.

Их ещё было два или три, таких её приезда, и каждая очередная встреча почти в точности напоминала предыдущую, за исключением разве того, что теперь он уже знал её имя, откуда она родом, кем трудится и что там с её детьми. Возраст же так и остался за скобками этих знаний. Всё.

В тот день, когда его выпустили, уже под самый финал войны, он о ней не вспомнил. Память об этих странных и редких соединениях в камере свиданий возникла куда позже, когда он жил в одном из подмосковных городов, заведовал отделом в СпецНИИ и одновременно отрабатывал своё назначение главным конструктором баллистических ракет дальнего действия. Сама же вдова, не в воспоминаниях его, но уже в реалиях послевоенной жизни, просто канула в неизвестность, оставив после себя, как наиболее сильную и памятную часть, лишь сладковатый запах неизвестных ему духов и светлые, волнами рассыпающиеся по её плечам волосы. Всякий раз перед тем, как развернуться к нему спиной, она выдёргивала из волос тайную заколку, как бы отпуская их на волю. Пожалуй, это было тем единственным, что при отсутствии любой другой возможности понравиться мужчине в уродских условиях она могла себе позволить, демонстрируя таким половинчатым способом свою женскую привлекательность. И ещё задержался в памяти один незначительный кадр – висящая крупным мягким шариком тёмно-коричневая родинка сзади на шее. Он даже обратил внимание, что эта малосимпатичная родинка успела заметно вырасти в промежутке между первой и последней их встречей, и это ему отчего-то было неприятно. Ещё запомнилось, что так ни разу и не увидел её грудь, до этого не доходило, не хватало времени, и оба, не сговариваясь, опустили эту часть телесного контакта за невозможностью его физического осуществления.

Имя ей было Кира. Больше не было ничего – только Кира, тоже, скорей всего, Царева, по мужу, – без отчества, возраста и адреса скрытой от него жизни. Собственно, она ему была не нужна никогда, и оба они знали это всё то время, пока длилась их странная связь. В новой жизни не стоило ни встречаться, ни искать друг друга. Их кратковременный, не объявленный никем из них союз помог ей продержаться, сколько получилось, чтобы, обзаведясь Павлом Царёвым в качестве призрака надежды на последующую жизнь, просто не сдохнуть от тоски в тот неподъёмно тяжёлый для неё год. Павлу же Сергеевичу, несмотря на промежуточные трудности, образовавшиеся, когда их пустая тайна наконец оказалась распечатанной, эта странная женщина, как сумела, скрасила отсидочный срок, даря своими редкими наездами минуты мужского отдохновения и вынуждая его с вожделением думать о следующем разе, – без всяких иных мыслей на её счёт.

Поначалу, узнав о двойном обмане, ему собирались довесить срок, просто чтобы не подличал так ловко и не насмешничал против власти, однако этому во всех смыслах сомнительному случаю хода так и не дали, остановили в зачатке, поскольку эта несущественная малость затмилась приближающейся победой над гитлеровской Германией. Тем более что, с одной стороны, никакого преступного замысла в этих фальшивых встречах с чужой вдовой не усматривалось, но зато вполне мог пострадать чей-нибудь погон, допустивший такой смехотворный промах по службе. С другой стороны, нужда в Царёве как в незаменимой в своём роде голове, с учётом послепобедных планов развития ракетной отрасли, росла на глазах. И это было ясно настолько, что любой иной исход его дела мог быть расценен уже как саботаж и уклонение от генеральной линии партии.

Потом были другие женщины, уже свободные для свободного. Однако теперь, даже несмотря на вынужденный пессимизм, существовала могучая доминанта, и всякий раз она одерживала верх над слабой попыткой Павла Царёва отклониться чуть в сторону от главных дел, поглощающих его целиком…

Он позвонил, как и собирался, после обеда, и они поговорили недолго, но плодотворно, и даже, как Евгении показалось, чересчур по-деловому против её ожиданий. С самого утра она уже знала, что это произойдет сегодня. Всё сразу: и этот его звонок, и их первая близость. Он поздоровался, не представляясь – понимал, что будет узнан. Для затравки разговора поинтересовался самочувствием и, как водится, настроением. При этом голосом излишне не лебезил: вероятно, просто так и не научился за жизнь быть не самим собой, но надлежащую вежливость соблюдал безукоризненно. Сказал:

– Евгения, если не возражаете, за вами приедет автомобиль, ровно в семь, вы его узнаете, он чёрного цвета и довольно большой, там будет мой водитель, он отвезёт вас ко мне домой, вы там пока располагайтесь, за вами поухаживает моя Настасья, помощница по хозяйству, а я постараюсь вырваться как можно скорей, и мы поужинаем вместе, хорошо?

– Да, – только и выдавила она из себя, – хорошо, я спущусь ровно в семь. – И не назвала его по имени, опасаясь, что услышат сотрудники: сама не понимала ещё, во что ввязывается и как далеко это всё зайдёт, но готова была ко всему, более того, уверена была и в себе, и в этом загадочном человеке, уже в настоящем, а не придуманном небожителе, вычислившем и назначившем её себе в подруги.

Она всегда была чуточку другой, про себя это знала, хотя и не придавала своей догадке особого значения. Быть может, оттого, что кровь немецкого розлива, омывавшая её девичьи мозги, с самого рождения отвергала изначально выбранное её предками место для постоянной жизни. Каким злым залётным ветром, в поисках каких-таких сказочных плодородий занесло из германского Гессена на восточные просторы западной Сибири деда Ивана, его отца и всех остальных неведомых ей Цинков, впоследствии безжалостно рассеянных судьбой по всей истории немецких поселений на российских просторах, начиная ещё с призывного Манифеста Екатерины Второй. Ведь это уже оттуда, не спросив согласия, её вывезли впоследствии в эти пустынные, изначально чужие ей степные и почти что дикие места.

Отец отмалчивался. Давил в себе всё больше и больше вызревающую с годами нелюбовь к этой земле, к этим проклятым Богом укладам советской жизни, извечно вынуждавшей членов его семьи умолкать при всех разговорах или упоминаниях слов «немцы», «немецкий», «германский».

Началось это сразу после Первой мировой, но тянулось и потом, в особенности после июня сорок первого, когда налетел фашист и в первые же дни положил сотни тысяч наших. Потом – ещё больше и ещё хуже, если не сказать страшней, с заметно окрепшей за годы фашисткой оккупации ненавистью к ним, ни в чём не повинным русским немцам, искренне, так же, как и все остальные, ненавидевшим всё это проклятое фашистское и злое. В какие-то моменты Женин отец тайно от семьи даже немного утешался тем, что в итоге оказались они не в центре жизни, а на её далёкой обочине, где и от ненависти народной всё же подальше, и заботы у местных людей проще, приземлённей, – в том смысле, что голодные послевоенные годы, эти бесконечные хлопоты насчёт того, как выжить и накормить, чувствительно оттягивали на себя прочие суждения недалёких и распалённых умов, не давая обрушиться со всей дурью на якобы источник народных бед. Хотя для того, чтобы жить получившимся особняком, особенно ни с кем не дружа и не ввязываясь в излишние разговоры, хватало и того отношения, что имелось. Правда, потом, по прошествии ряда лет, к ним привыкли и даже стали уважать, – тихо, меж собой, не выказывая всего положительного, какого заслуживали оба работящих Цинка, отец и сын. Но всё равно, общая картина была не в их пользу, и от этого негласного уважения сильно не изменилась, прежде всего, для них самих.