Никон Рождественский - «Козни врагов наших сокруши…»: Дневники

Владыка Никон говорит об опасности чрезмернаго надеяния на милосердие и необходимости памятования правосудия…

Но не идет ли милосердие впереди правосудия? Не кажется ли нам изумительным слово о том, что человек человеку должен прощать 490 раз в день, т. е., вычитая время сна, по 30 раз в час, и притча о работавших в винограднике и о простоявших на торжищах праздне.

Есть в области веры такие интимные уголки, которые человек должен хранить про себя. У одинаково верующих и желающих жить в послушании Церкви людей могут быть разныя заветныя мечты и надежды в зависимости от их характера.

И, принося владыке Никону в этом последнем объяснении глубочайшую признательность за его отеческое внимание к строкам, возбудившим его сетование, позволю себе сказать, что сказанное мною пространно и, признаюсь, мечтательно, в иных словах говорил отчасти и сам владыка, когда выразил предположение, что оптинские старцы, вероятно, посоветовали скорбящей сестре умершаго инокине Марии предать судьбу души ея отлученнаго брата – милосердию Христа.

Не одному ведь суду, но и милосердию.

Е. Поселянин. На эту статью я ответил на другой же день в том же “Колоколе” вот что:

Еще доброе слово г. Поселянину

Г. Поселянин откликнулся на мою статью в ответ на его ответ, и – это приятно отметить – откликнулся сознанием своей оплошности. Те м не менее, он все же считает нужным отметить кое-какия “черты, которыя говорили, что Толстой не весь откололся от Бога, потихоньку он ходил в церковь и в темном уголку простаивал службы”. Может быть, и заходил иногда в церкви, хотя бы для того, чтобы проверить свои старыя впечатления от служб в виду своих новых литературных работ, – спорить не буду. А вот несомненный факт, что во дни своего духовнаго кризиса он говорил своей сестре, что готов подчиниться чему-угодно в монастыре, только чтоб его в церковь не принуждали ходить… До того тяжело ему было даже думать о храме, о богослужении! Будто он подпал тогда беснованию: известно, что бесноватые не терпят близости святыни…

“Невыносимыя кощунства напечатаны злостным Чертковым против формальнаго запрещения автора”… А все же написаны-то они, эти невыносимыя кощунства – графом Толстым! А, стало быть, пережиты его душою, его сердцем, и не видно, чтоб он оплакивал их. Да кроме этих кощунств, сколько в его позднейших писаниях можно найти не менее возмутительных выпадов против Христа Спасителя, Его Матери и Святой Церкви!

“Он хотел умереть в Церкви, он предварил семью, что когда станет умирать и подаст известный знак, – чтоб немедленно бежали за священником!” Это – новая легенда, чтоб так или иначе умалить ужас анафемы, произнесенной Церковью над Толстым. Но такое отлагание покаяния до последняго часа смертнаго не есть ли искушение Божия долготерпения? Сохрани, Господи, всякаго человека от такого искушения!

“Толстой настолько же мог отрицать до конца, как мог в последние часы все признать и во всем покаяться, и вдумчивому психологу, в виду предшествующих дней его и настроения его в эти дни, последнее покажется несомненно вероятнее!..” – Я уже раньше писал, что если бы “Толстой мог покаяться”, т. е., если бы в его душе была возможность сего, то благодать Божия и предоставила бы этой возможности осуществиться, но мы видим совершенно обратное: попущением Божиим он лишен возможности покаяться, следовательно, такой возможности и не было в его душе.

“В русской странной, загадочной, изломанной душе – душе невероятных чудовищных контрастов пламенная ненависть и вражда являются только видом особой, странной, требующей (?) любви, не сумевшей приспособиться и спокойно занять свое место у любимаго предмета, человека, явления”… Странная любовь, выражающаяся в пламенной ненависти! Любовь, не сумевшая приспособиться!.. Да ведь любовь вся – в смирении сердца, а смирение ли не сумеет приспособиться? Странныя речи! Припомните, г. Поселянин, что Толстой ведь отрицал личнаго Бога, разумея под сим словом нечто пантеистическое: о какой же любви можно говорить к чему-то безличному?..

“Владыка Никон говорит об опасности чрезмернаго надеяния на милосердие и необходимости памятования правосудия. Но не идет ли милосердие впереди правосудия?” – спрашивает г. Поселянин. Отвечаю: да, вот именно так: милосердие – впереди правосудия, если угодно. Правосудный Судия предвидел, что в последний момент Толстой не способен будет к покаянию, а кто знает, ведь он мог бы, при виде священника с Св. Дарами у своей постели, еще чем-либо оскорбить святыню Божию, – вот по милосердию Своему Бог и устранил от сего искушения несчастнаго богохульника, отняв последний, уже безплодный, призыв к покаянию, дабы не дать ему возможности соделать еще грех непростительный…

В заключение г. Поселянин хочет обличить меня в том же, в чем я будто бы обличаю его, именно, что я выражаю предположение, что оптинские старцы посоветовали сестре Толстого предать судьбу души брата милосердию Христа. Да, я это писал, но ужели это означает, что милосердие Христа помилует сию душу, вопреки правосудию Божию? Этого я не мог говорить и не говорил. Я хотел только сказать, что для души нераскаяннаго еретика и адския муки суть дело не только Божией правды, но и милосердия Божия… Почему? Как? Подумайте сами, г. Поселянин…

Но не пора ли нам кончить эту полемику в области всяческих предположений? Не лучше ли подумать над другим, более – скажу прямо – грозным вопросом: почему нашим интеллигентам, даже верующим, даже церковно верующим, так страстно хотелось бы всячески смягчить, как бы затушевать суд церковной анафемы именно для сего еретика, забывая всех тех несчастных, которые увлечены им и разделяют с ним его участь погибельную?

Что ему за привилегия такая? Ведь пред Богом все души равны…

Поставленный мною последний вопрос имеет весьма важное значение. О нем поговорю когда-нибудь особо.

Миссионер… Хотя и не русское, хотя и латинское, то есть принятое от неправославнаго запада, а все же хорошее слово. Когда-то, в юности, и я мечтал быть миссионером: уйти в далекую Сибирь, к этим полудиким детям природы: к алтайцам, якутам, алеутам, колошам, и проповедывать им Христово Евангелие… Святыя мечты! Увы, Бог не судил им исполниться.

Потом, уже в семинарии, я узнал о других миссионерах – противораскольнических. Как ни юн я был, но не мог, в своей простоте, понять: зачем это, в недрах самой Церкви, понадобились миссионеры? Ведь раскольники были когда-то православными, чадами Церкви; кому же и заботиться об их обращении, думал я, как не пастырям же Церкви? Зачем это – особые специалисты – миссионеры? Разве пастыри-то Церкви не обязаны забатиться об этих заблуждающих овцах?.. Но время шло, я как-то привык смотреть и на их, противораскольнических миссионеров, как на явление нормальное: видно, так-де и надобно быть в Церкви православной. Со временем я узнал, что кроме противораскольнических, есть еще и противосектантские миссионеры. И стала у меня закрадываться мысль: стало быть наши пастыри не в силах справиться не только со старым, двухвековым расколом, но и со вчерашними сектами? Но ведь если они в семинариях изучают всякия богословския науки, не исключая и основного, и полемическаго богословия, то кому же, как не им, бороться с лжеучениями всякаго рода? Появится в приходе секта, другими словами, появится волк в овечьей шкуре, похитит словесную овцу, и пастырь, вместо того, чтобы, оставив 99 в горах, искать заблудшую или похищенную, преследовать хищника, поражать его мечом слова Божия (в знамение чего иной пастырь и набедренник носит), сей пастырь, в лучшем случае, просит прислать к нему миссионера… Нормально ли это? Подобает ли сему быть в Церкви Божией? Не должно ли это вносить соблазн в среду его же паствы, как бы показывая его же безсилие?.. Та к думал я в моей молодости, а проходя курс семинарских наук, не в похвалу себе скажу, с усердием и добросовестно, я мало-помалу стал познавать, что науки эти далеко не отвечают в своей постановке тому святому идеалу, какому служить должен будущий пастырь… Я никак не мог постигнуть, например, почему и зачем мы долбили наизусть Гомера или Горация, а не видали вовсе чудных поэтических творений Иоанна Дамаскина в их подлиннике? Почему для будущих пастырей нужнее оказались поэты-язычники, чем неподражаемый поэт-богослов? Зачем нужна будущему пастырю тригонометрия и алгебра и почему вовсе заброшен чудный славянский язык? И многое приходило тогда в юную голову таких вопросов, которые остаются, признаюсь, для меня неразрешенными и доселе. А вопрос о так называемой внутренней миссии всегда занимал меня именно со стороны ея, так сказать, логичности: ну, пусть, думалось, существуют специалисты-руководители самих пастырей в деле борьбы с сектами и расколами, пусть они делятся своим опытом, своим знанием дела с пастырями, но дело-то должны вести сами пастыри, если не хотят уронить себя в мнении своей же паствы. Мне после пришлось слышать такое же суждение от одного известного миссионера-проповедника: “Да я счел бы для себя постыдным, говорил он, если бы в моей приход для собеседований с сектантами пришлось пригласить посторонняго миссионера…” – Со временем пришлось мне познакомиться и с мирянами-миссионерами. Как ни почтенны эти служители-добровольцы, но это уже не пастыри в собственном смысле: только ревнители Церкви, только как братья, а не как отцы, выступающие в Церкви Божией и защищающие ея истину. В наше печальное время и сие добро, особенно в отношении к сектантам, хоть в глазах православных их авторитет уже не может стоять на той высоте, как авторитет облагодатствованнаго пастыря. И до последняго времени, до этих смутных дней всяческих свобод в области мысли и слова, мы немало видели и знали таких почтенных деятелей миссии из людей светских, пред которыми преклонялись и пастыри, и даже архипастыри. Сии достойнейшие стражи чистоты учения церковнаго зорко следили за своею совестью и не допускали ни малейшаго уклонения ея в сторону якобы либеральных, на деле же суетных, мудрований. Они не способны были входить в сделку с совестью своей там, где это, казалось бы, было даже выгодно для их дела. Они хорошо понимали и истинную терпимость, снисходительность к мнениям заблуждающих, и те границы, где эта терпимость могла перейти в нечто вроде иезуитскаго: цель оправдывает средства. Можно ли поручиться за нынешних миссионеров в этом отношении? Как ни хотелось бы мне убедить себя в том, что они все в этом безупречны, все свободны от искушений лукаваго, я должен, во имя святой истины, во имя долга служения матери-Церкви, предостеречь кого следует от доверия к некоторым гг. миссионерам. Дай Бог, чтобы этих господ оказалось пока один-два не больше. Я боюсь, что если их логику усвоят другие, то – быть беде!..