Яна Колесинская - Звук натянутой струны. Артист театра «Красный факел» Владимир Лемешонок на сцене и за кулисами

Она сомневалась и мучилась, обдумывала каждое свое слово, прежде чем высказаться о том, что старейший театр Сибири перестает быть «Сибирским МХАТом», теряет свой уровень. Что главреж «Красного факела» Константин Чернядев – человек творческий, но не лидер. Чернядев психанул, явился в обком и бросил заявление об уходе. Уговорили остаться, и в общей сложности он возглавлял «Красный факел» целое десятилетие, вплоть до 1971 года. В конце своей деятельности в Новосибирске Константин Савич сделал великое дело – стал главным Педагогом ее сына…

Педагогом, который развивал потребность в самостоятельном мышлении. А заложила эту черту в будущем артисте, передала ему по наследству мама.

«Она учила думать. Не обольщаться, не принимать за истину „ложь по мысли и ложь по исполнению“, как говорили старые критики. Никогда не забывать о смысловых планах спектакля. Не стесняться вопроса – зачем это поставлено? во имя чего? В ее статьях ответ всегда был, потому что была точка схода, куда устремлялась мысль», – писала театровед Валерия Лендова в аннотации к сборнику «Театральный роман».

Решив сплотить вокруг себя круг мыслящих людей, Марина Рубина и Валерия Лендова основали газету «Новосибирская сцена» (впоследствии «Авансцена»). Это была первая, единственная и последняя в городе газета, которая периодически (правда, всего раз в год) давала аналитическую картину театрального сезона новосибирских театров. Они же создали и вели секцию театральных критиков при Новосибирском отделении ВТО (ныне СТД РФ), учредившем театральную премию «Парадиз» – единственную премию в Новосибирске, которая объединяла все профессиональные театры города. Жюри «Парадиза» работало под их началом. Новая плеяда театральных критиков оперилась и вошла в профессию с их помощью.

Марина Ильинична рассказывала младшим коллегам, что история театра не пишется одной светлой краской. Судьба художника всегда противоречива и чаще горька, чем безмятежна. Театр нельзя ругать – с ним нужно спорить, и быть при этом всегда доказательной. «Профессия критика не может быть до конца объективной. Но честной – может быть!» – подчеркивала Марина Рубина. Ее внук Евгений Лемешонок подтверждает: «Бабушкин талант был глубок. При всем своем жестком характере она была справедливой. Потому что не понаслышке знала, что на сцене все дается трудом и потом».

Лучше всего цену и меру этой честности испытали на себе муж и сын. Жена и мать актера, Марина Ильинична опасалась, как бы ее не уличили в излишней лояльности к театру, в попытке использовать свое положение для привилегий своим мужчинам. Даже вне работы она никаких привилегий не давала. Иногда им казалось, что они стоят перед ней по стойке смирно.

– Моя мама никогда не пела дифирамбов актеру Евгению Лемешонку. На этой почве у них возникали конфликты. В начале моей карьеры она и меня не принимала всерьез. Часто приходилось в этом убеждаться. Председатель областного художественного совета (был такой серьезнейший орган) Николай Чернов, человек тоже порядочный и честный, после обсуждения спектакля «Гнездо глухаря» выразился кратко: «Марина Ильинична, если бы мне было что сказать о вашем сыне, я бы сказал». Мама передала мне эти слова. Не промолчала, не пощадила меня. Знала, что я буду беситься и мучиться, но скрывать не стала. Не щадила меня и тогда, когда выходили критические замечания в мой адрес. Валерия Лендова, имевшая большой авторитет театрального критика, достаточно резко высказалась об одной из моих ранних ролей, а претензии я предъявил матери. «Она не лучше критик, чем я артист!» – выкрикнул я, совершенно не владея собой, и мама так на меня посмотрела… Столько жалости и презрения к этому ничтожеству было в ее глазах… Ничего не сказала, только посмотрела на меня, покачала головой – и отвернулась.

Она была атипичной матерью… Могла сказать: «Какой же ты у меня некрасивый». Потом ей стало возвращаться сторицей. Я, выросший в атмосфере родительских скандалов, обрушивал на нее упреки, претензии, требования… Кричал, обличал, доводил до слез. Сейчас понимаю, что нельзя было этого делать, напрасно я обижал ее, но тогда считал, что она сама взрастила во мне эту беспощадность, – и к себе, и к другим.

Февраль 2016 г.

Вова Лемешонок с мамой. 1964 год. Фото из семейного архива.

В этой семье всё было наотмашь, на нервах, на конфликте. Хлопали дверьми, орали, молчали, расходились, сходились, страдали бессонницей, постоянно доказывали свою правоту и свою правду. Ревностно следили за творчеством друг друга, в неудачах утешительных призов не раздавали, уважали чужое мнение, умели выслушать и принять другую точку зрения, встать на позицию другого, не забывая про свою. И бывало, точный совет, данный вовремя, был ценнее скупой похвалы.

– И Евгений, и Володя – из той породы артистов, которым все дается большим трудом, – рассказывала Марина Ильинична, уже будучи на пенсии, стройная, подтянутая, с утонченными чертами лица и пристальным взглядом. – Они проделывали над собой гигантскую работу. Постепенно набирали – и вдруг вспышка таланта! Володе потребовалось очень много времени, чтобы количество сыгранных ролей перешло в качество. И еще он говорит: я играю на сцене потому, что больше ничего не умею. Но я-то знаю – умеет. Из него мог бы получиться неплохой журналист, писатель, художник. А какие он стихи пишет! Его однокурсник и друг Толя Узденский в своей книжке «Как записывают в артисты» писал: поначалу думали, что в театральное училище Владимир Лемешонок, Лем, как они его прозвали, поступил по блату. А позже убедились, что он умнее, интеллектуальнее, начитаннее многих…

С возрастом ей всё отчетливее стало казаться, что время ее уходит. Она теряет остроту пера, а сын состоялся гораздо успешнее – и в актерстве, и в писательстве. Все его опубликованные тексты, как и статьи о нем, Марина Ильинична методично отслеживала, аккуратно подписывала дату, очерчивала красным стержнем посвященные ему абзацы, листок к листку складывала в личный архив – большую картонную папку с дерматиновым корешком. С каждым годом папка становилась всё объемней. Папка раздувалась от важности. Сам бы он ничего подобного делать не стал.

Настало время, когда ей осталось только вспоминать. Видеть сына на сцене она больше не имела возможности. У нее вообще никаких возможностей не осталось. Теперь они встречались только дома, Лем ухаживал за матерью сам, Женя помогал. Марина Ильинична, после инсульта прикованная к постели, не утратила потребности в чтении. Держала перед собой на вытянутой руке книгу, и особых трудов ей стоило переворачивать страницы. До последнего дня она сохраняла ясность ума, тем трагичнее было ее затянувшееся прощание с утратившей хоть какой-то смысл жизнью.