Лев Бердников - Силуэты. Еврейские писатели в России XIX – начала XX в.

Старая синагога в Минске.

Как это водилось в иудейских семьях, Абрам женился рано и в 19 лет «увидел уже себя отцом целого семейства, требующего постоянного о нём попечения». Соломонов-старший хотел оставить ему в наследство свой сан, но сын избирает иную стезю, тяготея к трудам письменным. С 1800 года он служит в Минске переводчиком с еврейского на русский и польский языки; с 1802 – 1808 гг. работает письмоводителем в I-ом департаменте Минского главного суда. По-видимому, Абрам обладал и ярким общественным темпераментом, ибо его в 1814 году избирают бургомистром Минского городского магистрата. Если бы Соломонов осенил себя крестным знамением, как поступали иные расчётливые его соплеменники, то получил бы приличествующий сей должности чин титулярного советника и прочие льготы. Но он остался верен своему народу и довольствовался тем, что служил пусть не в знатных чинах, но рачительно, потому был переизбран бургомистром на второе «трёхлетие» (1817-1820 гг.).

Более того, этот грамотей взял на себя труд штадлана, представляя своих единоверцев перед лицом высшей власти. В 1820 году Соломонов попадает в закрытый для евреев Петербург («большой политический свет», как он назвал эту «славную столицу»), где служит восемнадцать лет, сперва письмоводителем и переводчиком в Депутации еврейских обществ (утверждённой Александром I «во имя проживающих в Империи евреев… для определения относительно их всеподданнейших желаний и просьб относительно улучшения их положения»). Он проявляет себя наилучшим образом, так что руководство, «из уважения его способности», предлагает освободить Абрама от подушного оклада, но высшее начальство «сделало в том преграду» из-за исповедуемой им веры. Видно, однако, что им дорожили, потому и после роспуска Депутации Соломонов надолго задержался в столице. Он усердно «занимается стряпческими делами» и, как и прежде, ходатайствует о соплеменниках в правительственных учреждениях, за что в 1829 году получает специальное разрешение Сената проживать в Петербурге «до окончания дел». Как отметила историк Ольга Минкина, Соломонов всячески пытался «представить [еврейскую депутацию] полезным и важным элементом управления евреями, проводником “благотворных” мер, направленных на сближение евреев с окружающим населением». В глазах Соломонова, он стал частью государственного аппарата, радея об общезначимом деле. Увольнение от службы Абрам получил только к шестидесяти годам: по меркам того века, уже совсем стариком.

Как иудей он вынужден был в 1838 году оставить Северную Пальмиру, а когда промедлил с отъездом, то за проведённые нелегально в Петербурге три месяца был осужден в рекруты на два года. Однако через полтора года он был помилован, «в уважение раздроенного положения» его семейства, а также «ввиду его преклонных лет».

После рекрутчины Соломонов обосновался в родном Минске, где и пишет «Мысли израильтянина», которые завершает к началу 1841 года (эта дата указана в авторском предисловии). Чтобы издать книгу, он ищет влиятельного покровителя, коим становится «Господин Раввин Виленского Еврейского Общества Израиль Абрамович Гордон», которому и посвящена книга. Гордон был видным еврейским деятелем той поры и в 1838 году вошёл в группу виленских маскилов, встречавшихся с министром народного просвещения, графом Сергеем Уваровым: обсуждались реформа еврейского образования и новые программы еврейских училищ. В Минске, в окружении многочисленного семейства (он был уже прадедом), Абрам и окончил свои труды и дни. Данных о времени смерти Соломонова нет. Известно лишь, что в 1844 году он ещё здравствовал (год этот упомянут в посвяшении книги и указан в цензурном разрешении).

Чтобы оценить труд Соломонова, надо ясно представлять себе реалии эпохи. Запертые в городках и местечках черты оседлости, многочисленные соплеменники Соломонова были отгорожены от российской жизни и культуры. Согласно данным историка, в начале 1840-х годов в русских начальных школах насчитывалось лишь 230 еврейских учащихся, ещё около 100-120 человек учились в общих гимназиях. И одна из главных целей книги Соломонова – «познакомить своих единоверцев с русским языком и заохотить их к постоянному его употреблению». Он отчаянно полемизировал с теми, кто утверждал, что русские книги «опасны для сердца юноши». Ссылался при этом на великого Рамбама – полиглота, для коего знание иностранных наречий стало «факелом его творений». Иными словами, Соломонов пёкся о русско-еврейском читателе, которого надеялся найти преимущественно лишь в потомках. «Единоверец мой!», – обращался он в книге к читателю не столько настоящего, сколько грядущего времени.

А. Соломонов. Мысли израильтянина. Вильно, 1846. Титульный лист.

И вовсе не случайно, что «Мысли израильтянина» увидели свет именно в Вильно, где дух Гаскалы, принесённый из Берлина, вызвал к жизни целую плеяду писателей и учёных. Здесь в 1830 году была открыта школа «по системе Мендельсона». Город этот, прозванный «литовским Иерусалимом», стал тогда очагом европейского Просвещения, так что выражение «житель Вильно» стало именем нарицательным образованного и «либерального» человека. Примечательно, что при первом же известии о грядущей образовательной реформе виленские маскилы выступили с «воззванием» к властям, где главными опасностями для еврейства объявили отсталось и невежество раввинов и жаловались на «невежественных глупцов», от коих прогрессистам спасу нет. А убеждённым сторонником просвещения был не только адресат посвящения книги, но и владелец типографии, где она напечатана (действовала в 1843-1862 гг.), Мовше Зимелевич (тот в 1828 году отредактировал и подготовил к печати сочинение на польском языке).

Книга и одушевлена идеями Гаскалы, утопической космополитической мечтой о том, что во времена оно мир «примет на себя название одного града, и все народы – одного семейства, то есть когда будет один язык, один пастырь и одно стадо». Многие высказанные здесь максимы не отличаются новизной и вполне созвучны просветительским установкам маскилов. Да и сам автор на оригинальность не претендует: «Я не изобразил и не издаю в свет ничего нового, – признаётся он в предисловии. – Мой труд состоит только из св. Писания, из Талмуда и других богословских и философских сочинений разных известных авторов, и в систематическом изложении по предложенному мною плану». Он обильно цитирует Тору, Талмуд, а также труды Маймонида, Мозеса Мендельсона, Жана-Батиста Капфига (1801-1872), Фридриха Великого (1712-1786), митрополита Филарета (Дроздова, 1782-1867), Джеймса Томсона (1700-1748), Евгения Булгариса (1715-1806) и т. д., проявляя завидную эрудицию. Однако и план, и сам отбор материала для книги, и некоторые высказанные в ней положения говорят о своеобразии мировоззренческой позиции автора, не вполне последовательной, но весьма симптоматичной для просвещённого российского еврея первой половины XIX века, пытавшегося объединить идеи Гаскалы и традиционной раввинистской культуры.