Лев Бердников - Силуэты. Еврейские писатели в России XIX – начала XX в.

И Соломонов, обращаясь к «любезным братьям» – единоверцам, говорит о необходимости «раскаяния перед Верховным Правительством». В чём же? Да в том, что к сельскому труду обратились из них лишь немногие (а «хлебопашество составляет честный, самый надёжный и завидный способ пропитания»). Хотя на самом деле иудеев, желавших заниматься земледелием, было хоть отбавляй, и это именно правительство вынуждено было приостановить их переселение в сельскохозяйственные колонии из-за недостатка субсидий. Он призывает еврейские массы приобщиться к науке, культуре европейской и русской («Мы могли бы с удовольствием видеть многие тысячи братьев моих, получивших ученые степени»), настаивает на том, чтобы иудеи занимались производительным трудом, промыслами, ремёслами, открывали фабрики (что отвечало как идеалам Просвещения, так и видам правительства). И даже цитату выразительную из Талмуда подыскал: «Не обучать сына своего ремеслу – значит приучать его к разбою». Так-то!

Впрочем, едва ли кто-либо внимательно и придирчиво вчитывался в каждую фразу труда «талмудолюбивого» Соломонова. По-видимому, бдительность цензора усыпили его величальные слова в адрес самодержца, а также «благонамеренное» желание сочинителя уничтожить сепаратизм и сблизить еврейскую нацию с коренным населением империи. Об этом писал в своей рецензии на «Мысли израильтянина» популярный русский журнал «Библиотека для чтения» (Т. 77, 1846), издаваемый Осипом Сенковским: «Книга, написанная с прекрасным намерением уничтожить резкие предрассудки, отделяющие евреев от христиан. Автор убеждает своих единоверцев к различным преобразованиям, которые не противоречат их религиозным постановлениям».

Обращает на себя внимание стиль «Мыслей израильтянина». Надо сказать, что сам Соломонов о литературном языке своего сочинения говорит уничижительно и «кается в неплавности слога и недостатках в словах и выражениях» – скромность, на наш взгляд чрезмерная. На самом же деле, его литературный уровень нисколько не ниже писаний русских словесников той поры и даже отличается образностью и выразительностью. Тон повествования автора часто взволнован, перо как будто дрожит. Вот, к примеру, как живописует он агонию побеждённого монотеизмом язычества: «Раздраженный истукан многократно испытывал своё счастие. Он то вспыхивал пламенем, то потухал, то снова оживлялся, снова ослабевал и ещё через многие годы блистал довольно ярким светом в забытых капищах Венеры и Аполлона». А вот ещё одна поэтическая картина: «Перейдём к каменистой Аравии, прочтём там со вниманием описание великолепной скинии, рассмотрим с благоговением её зодчество, её богато-тканные покрывала и завесы, кивот, золотой семивственный светильник, золотой щит, на коем вырезана большая печать святого имени Господа Бога, медный жертвенник, золотые и серебряные сосуды, стол и двуличные хлебы, одежду верховного священника и его братий». Вызывает лишь недоумение, когда исследователь аттестует стиль Соломонова как «смесь клерикального и канцелярского жаргона». Канцелярщины здесь нет и в помине, равно как и «клерикального жаргона» (сомнителен сам этот термин).

Знаменательно, что Соломонов в духе идей Еврейского просвещения призывает «ввести отечественный язык и в Синагогу». Вообще, надо сказать, что в своём настойчивом русификаторстве он выделялся среди отечественных маскилов, ибо те до половины XIX века, за редкими исключениями, были ориентированы, прежде всего, на изучение немецкого языка, да и в новообразованных еврейских училищах учебники и преподавание на немецком языке было обязательным. А ранее Министерство народного просвещения вело переписку с видными германскими маскилами Людвигом Филиппсоном (1811-1889), Авраамом Гейгером (1810-1874), Исааком Маркусом Йостом (1793-1860) и др., чтобы те согласились занять ответственные должности в управлении российскими еврейскими школами. Впрочем, здесь Соломонов следовал за правозащитником и русофилом Нотой Ноткиным (1746-1804), который в своей «Записке о преобразовании быта евреев» (1803) предлагал всемерно поощрять иудеев, овладевших русской грамотой, определять их на государственную службу и даже выбирать для работы в министерствах.

Нельзя сказать, что исследователи вовсе обошли книгу Соломонова вниманием. «Еврейская энциклопедия» удостоила литератора краткой биографической справкой Юлия Гессена. А израильский славист Михаил Вайскопф в исследовании «Покрывало Моисея. Еврейская тема в эпоху романтизма» (2008) посвятил сочинению Соломонова небольшую главку. Однако «Мысли израильтянина» до сих пор не поняты и не оценены вполне, равно как не осознано то, что сам Абрам Соломонов – фигура сложная и трагическая. Ревнитель еврейского Просвещения, он ратовал за безусловную ассимиляцию, что было чуждо огромному большинству иудеев империи. Однако во главу угла всякого образования он ставил Талмуд, совершенно неприемлемый для российских властей. Всё это выделяет сего автора из общего ряда как личность глубоко одинокую в русско-еврейской литературе. И феномен Соломонова, пытавшегося примирить, казалось бы, непримиримо-враждебное – традиционализм ортодоксов с комополитизмом маскилов – вызывает к себе живой интерес.

Думы Абрама Соломонова не могли стать тогда достоянием широких еврейских масс. Ведь только к началу 1850-х годов влияние маскилов будет подкреплено их численностью (несколько сотен сторонников), до того же времени русским языком владела разве только горстка индивидуумов. В местечковых же еврейских кругах подобные мысли почитались тогда отступническими и воспринимались настороженно, если не сказать враждебно. «Тёмное гетто всполошилось и застонало, – сообщал Оскар Грузенберг. – Оно не могло верить в наступление мира, когда видело, как отрывали от матерей их малолетних детей и расшвыривали по казармам и чужим людям; оно не имело сил откликнуться на слова благоволения и любви, когда середи улицы хватали почтенных стариков и под грохот барабана и зубоскальство толпы стригли им бороды и пейсы, резали кафтаны…» Ещё многого, очень многого не могли понять и осмыслить эти наивные «первобытные люди». Достаточно сказать, что в 1842 году минское еврейское общество (где общее образование получали тогда всего 38 евреев) освистало маскила, «учёного еврея» Макса Лилиенталя с его проповедью идей Просвещения. Потому Соломонов был «чужим среди своих», и можно сказать определённо: если бы в этом обществе прознали, что их земляк тиснул книжку с призывами пейсы брить, на русском языке молиться и книги читать, да при том кощунственно доказывал сие ссылками на «священный Талмуд», ох не поздоровилось бы нашему вольнодумцу! Однако и среди российских бюрократов от просвещения наш ревнитель Талмуда своим тоже стать никак не мог, хотя вроде и ратовал за еврейскую ассимиляцию.