Эдвард Бис - Обвинение и оправдание

Более того, зачастую случается, что даже пойманный и судимый преступник не считается таковым массами, независимо от его преступных деяний. Это может происходить, когда человек действует по идейным соображениям и если ему, как и окружающим его массам, кажется, что поступки продиктованы благими намерениями.

А если судом подсудимый признается виновным в преступлении, которого он не совершал? Такое случается, и мы все это знаем. Неужели если он считается или признается преступником, то становится таким по факту?

Как скоро рассудительная личность задастся подобными вопросами, то так же сразу ей будет трудно не признать: почти все преступны в деяниях и помыслах! Но я не хотел бы быть понимаем узко, то есть быть ограниченным суждениями. Можно было бы добавить сравнения, подобные: кто не проезжал на красный свет? Кто не превышал ограничение скорости? Кто не лгал? Кто не изменял супруге (-у)? Или кто без греха? К сожалению, подобные вопросы хоть и выявляют человеческую природу, но тем не менее раскрывают ее лишь частично. Человек преступен по своей людской природе. Тот, кто не замечает всей его очевидной греховности, просто смотрит не с той стороны.

Вы думаете, уважаемый читатель, я стал философствовать здесь, в заключении? Простите, не отрекомендовался. Склоняю голову: российский заключенный тайской тюрьмы высшей охраняемости. Бывший грабитель, повинный в смерти полицейского. А может, полагаете, что с помощью интриг мысли пытаюсь оправдаться в своих и ваших глазах? Нет. Здесь я научился выражать свои мысли, и мне приятно изъясняться с самим собой, излагая мысли на бумаге. С выражением « уважаемый читатель » сегодня и сейчас я обращаюсь к самому себе. Ведь я перечитываю свои рукописи. И если я не буду уважаем самим собой, то не напишу ничего достойного даже для самого себя. Но при всем этом я болею надеждой, что данные рукописи станут в свое время достоянием публики, и в этом случае я заочно признаю своего читателя уважаемым. Иначе и быть не может!

Состояние настоящего определяется нашим прошлым. Будущего – настоящими действиями. Эти, казалось бы, прозрачные философские мысли иногда туманятся людскими страстями.

«Бесспорно, – рассуждает человек, – если я достиг состояния комфорта, здоровья в теле, покоя в душе и материальной обеспеченности, то это результат моего прошлого. Я строитель своего счастья. Здесь все просто: прошлое является результатом настоящего. Далее, – рассуждает человек, – если я буду действовать, как полагается, по задуманному, то выстрою таким образом свое достойное будущее, в котором комфорт, покой и обеспеченность. Здесь тоже все гладко». В обоих этих случаях человек слепо и горделиво верит, что целиком ответственен за свое настоящее и будущее.

Если же в настоящем человек живет в состоянии беспокойства, нищеты, болезни в теле и упадка духа, то он уже не признает это результатом исключительно своих прошлых усилий. В этом случае он отстраняет навязанную идею, что каждый – строитель своего счастья, и начинает видеть постороннее влияние на его судьбу. Такой будет рассуждать более здраво, признавая, что его будущее сможет быть достойным и светлым, если его действия совпадут с множеством внешних факторов, влияющих на его настоящее.

С другой стороны, если он по стечению обстоятельств и истечении времени достигнет желаемых душевных и материальных благ, то, скорее всего, напыщенно заявит, что достиг всего исключительно своим упорством и старанием. Что ж, таковы мы, люди.

Человек вне общества ничтожен. Человек – это часть роевого организма, который без влияния окружения не сумеет научиться ни подобающе мочиться, ни подобающе ходить. Посади верящего в свою неординарность вне общества, вне окружения: сумеет он утвердиться? Где? Перед кем? И за счет кого? Если такого не подберет волчица, не накормит молоком и не научит выть и чесаться, то… Какое будущее способен построить человек вне окружения, вне общества?

Необходимо понимать и помнить, что человек – это продукт окружения, продукт общества. Человек оказывает влияние на общество, но общество постоянно влияет на каждого индивида в отдельности.

Мне было девять лет, когда я первый раз, влекомый непонятным мне еще чувством, совершил кражу. Был поздний август. Сыро. Я зашел один в пустующий кафетерий купить что-то, что я не могу вспомнить, но я помню отчетливо, что, когда продавщица, завидев опрятного мальчика, отвернулась, я не суетясь взял с лотка пирожок и спокойно положил его себе в карман жакета. У меня были деньги, и я готов был заплатить за него, если бы был замечен. Но так как сонная продавщица ничего не заметила, то кража состоялась, и я вышел из кафетерия с покупкой и со стянутым масленым пирожком.

Зачем я это сделал? Я повиновался влечению, которое сформировалось у меня посредством игр во дворе и разговоров с другими ребятами. Я не раз слышал пересказы, как кто-то из моих друзей или знакомых совершал мелкую кражу и какое это было событие: смех, удовольствие и ликование. Совершенно бессознательно я сделал то, к чему даже не готовился и о чем не помышлял до момента моего понимания, что ситуация в кафетерии именно та, о которой я уже слышал не раз, и что ею непременно надо воспользоваться. Воспользоваться, чтобы испытать неизведанное чувство.

Повторюсь, я не планировал этого, и даже более того, этот пирожок мне нафиг не был нужен. Мой отец был инженером в нефтехимической промышленности, партийный. Мать работала в бухгалтерии того же крупного предприятия. Мы (мои родители, мой старший брат и я) проживали в четырехкомнатной квартире. Мы не были богаты, наверное, потому что в те годы понятие «богатый» отсутствовало. Правда, были обеспечены. Наш холодильник был полон всегда. В серванте обычно стояло несколько бутылок различного коньяка, водки, вина или ликера. Хрустальная ваза как правило была полна шоколадными конфетами, из которых иногда торчали плитки дорогого шоколада.

Мои друзья, помню, удивлялись, зачем это такое и столько, если мой батя не пьет. Они жадно поедали те шоколадные конфеты и удивлялись, почему я их не хочу. Мне нравились шоколадные конфеты только выборочно, а предпочтение я отдавал домашнему варенью. Им тоже, различных сортов, всегда заполнялись хрустальные вазочки, которые выставлялись на стол из холодильника во время чаепития, то есть после приема пищи. Тогда я уже знал, что сладкое употребляют не до еды, а после.

Как я помню, мои родители не получали очень высокие зарплаты. Дело было скорее в том, что, наученные жизнью, они стали практичны. Детьми они пережили голодные годы Второй мировой войны и из этого вынесли огромный опыт и понимание жизни. Отец избегал рассказывать о тех годах, наверное, потому что чувство голода непереводимо в звуки – это чувство. Но мать, бывало, рассказывала мне: что, как и почему приходилось употреблять в пищу и какие средства использовались для отопления. Слушать это было и интересно и неприятно. Несмотря на то что мать рассказывала в основном неэмоционально, а выделяла эпизоды с деталями, ко мне подкрадывались жалость и уважение к пережитому ими. После рассказов матери я искал подтверждения у отца, спрашивая его: «Правда, что…?» или «А у вас тоже…?», – отец в основном отвечал подтверждениями, но раз, как будто расчувствовавшись из-за своих воспоминаний, сделал дополнения и даже рассказал, что ему не просто нравилось, а он любил поедать некий продукт, который продуктом не считается и приготовление которого мне описывать стыдно.