Алексей Ухтомский - Правда сердца. Письма к В. А. Платоновой (1906–1942)

Правда же, как я убеждаюсь более и более, в том, что именно для открывания и для восприятия истины (самого ощущения и чувства истины) требуется уже перевоспитание, коренная переработка и, в известном смысле, переворот в личности человеческой. Человек всегда, а в восприятии истины в особенности, движется и должен двигаться лишь целиком: всей своей природой – и умом, и чувством, и волей, у отцов, которых я теперь читал, великолепно освещена эта идея.

Ну, простите пока. Я до сих пор еще не был у матери и сейчас иду.

11 августа 1912. Рыбинск

Родная моя Варвара Александровна, спасибо за посылку, за письма. Когда я ехал сюда, то в дороге еще назревало во мне что-то под влиянием наших последних бесед, что надо было написать Вам, и, подъезжая к дому, я чувствовал, что буду сейчас Вам писать. Что это было? Я теперь не знаю, что именно я хотел сказать, – не помню; но главное было просто в том, чтобы дружески, братски, потеплее, крепко пожать Вашу крепкую, сухую и мужественную такую руку. И представьте себе, что затормозило тогдашнее мое писание! Это Ваше письмо! Оно, очевидно, пришло в Рыбинск одновременно со мною, в том же поезде; и его принесли почти сразу после моего приезда домой.

Я схватился за него, потому что оно встретилось с моим собиранием, назревавшей потребностью написать Вам, но… оно-то и затормозило меня. И вот ведь какая «мелочь»: не выходит у меня, просто не выходит обращение к Вам по-другому, чем вот так, как я пишу сейчас и как писал исповедь и прежние письма. Что-то внутреннее и очень серьезное в моем отношении к Вам не допускает этой так называемой «теплоты», т. е. открытой теплоты! Помните, я когда-то говорил Вам, что мы никогда не будем на «ты»? И это мое серьезное чувство. Я не могу и не должен допускать этого «ты». [5] Может быть, это только «покамест». Не знаю. Я чувствую это так глубоко, что считаю это голосом совести.

И вот, с одной стороны, как самому надо было писать Вам; и дорого было, что Вы именно из родного моего угла хотели от меня в первый раз услышать «ты»; с другой же стороны, я так вот все и отходил от писания: хотелось и просьбу Вашу милую исполнить, и никак не мог я этого сделать… А тут, со второго дня моего пребывания здесь, нахлынули на меня здешние люди с тревогами, с просьбами, с исканиями… И представьте, что я только вчера, 10-го, в первый раз за все время сел за бумагу и перо, чтобы записать некоторые мысли, родившиеся от чтения преподобного Макария Великого. И только что вошел в писание, восстановил в душе то, что надо было сказать, как пришла с почты посылка от Вас, да еще такая посылка! Спасибо Вам, родной и сердечный мой друг, за то, что доверили и прислали Вашу беседу, – беседу Вашей души самой с собою. Я считаю, что это – ответ на мою исповедь. Нехорошо и грех было бы, если бы сожгли плод внутренней своей работы. Порывание сжечь свое писание было и у меня, когда писал исповедь; но казалось мне это неуважением к жизни, текущей от Бога. За все слава Богу, за такой содержательный наплыв жизни, чувств, мыслей – в особенности. Пройти мимо него, сжечь содержание его, значит не дать славы Богу. Именно содержательность, содержательность до мучительности и говорит, что это не только человеческое, но от Божией милости идущее было, что и в моем писании Вам, и в Вашем говоре самой с собою много чисто человеческого; но надежда и молитва моя в том, чтобы главное-то принадлежало Божиему голосу в нас, и постепенно, рано или поздно, голос Божий пересилит все остальное, – все остальное исчезло бы и сгорело в нем. Вот таков образ всего мира. Множество в нем голосов, множество многое всякого, волнующегося, как море, содержания; но в нем есть и голос Божий («Слово Божие»); и надо, чтобы этот голос Божий пронизывал все остальное, чтобы все остальное постепенно к нему собиралось: сначала другие голоса подстраивались бы к нему, составляли бы понемногу из волнений и хаоса – стройный или настраивающийся хор, а потом и все исчезло бы в том едином голосе, чтобы был «всяческая и во всем Господь». То, что ярче и горячее горит, скорее приходит к цели своей, – сгореть, чтобы исчезнуть в Боге.

Ваша тетрадь как-то особенно пришлась мне посреди мыслей, навеянных великим египетским христианином – преподобным Макарием. Как мне хочется перелить в Вас многое из этого Макариева моря. А ведь это море! И Вы, в Вашей тетради, так близко подошли самостоятельно к этому морю. Господь да сохранит Вас, и осветит, и спасет! Давно молитва моя о Вас такая, чтобы дал Вам Господь, как Ангелу Вашему, «вражия сети сокрушить и как птице избавиться от них помощью и оружием Креста» (смотрите Тропарь Великомученице Варваре).

Старухи мои сегодня причащаются. Я пишу Вам как раз в то время, как они за обедней, и я жду их, чтобы пить чай. Вот в такие мирные и тихие минуты мне хотелось бы, чтобы Вы были здесь; но когда сутолока, наплыв людей со стороны, все рассматривающих, всем «интересующихся», обо всем имеющих досуг судить, – тогда-то не хочется мне Вашего приезда сюда. В первые дни, когда была эта сутолока, я доволен был, что Вы не здесь. Теперь хотелось бы, чтобы побывали Вы здесь. Но ведь из этого могут выйти сплетни, кого-нибудь это может соблазнить! Значит, лучше избежать соблазна людского, – пускай будут покойны, не судят и не грешат языком. Помните, как говорил апостол Павел: «Если я соблазню кого-нибудь тем, что буду есть мясо, то да не буду есть мяса вовек». Но все-таки, если бы экспромтом побывали здесь, было бы хорошо! Если положит Бог на душу и благословит, то сделайте так. Как Бог благословит.

Но уехать сейчас отсюда я не могу, ибо едва успею сделать то, что намечено: ведь у меня уйма чтения, взятого с собою, к лекциям, подготовка (хотя бы беглая) к курсам и т. п. Бог даст, съездим в Новгород вместе в другое время. Пишите скорее, – обещаю и я скоро написать, – конечно, если дела пойдут так, как сейчас, т. е. без гостей и в мире. Мне грустно, что нельзя сделать этой поездки, о которой пишете, но право – это было бы какое-то отчаяние, пренебрежение делом насущным, которое на носу, в сентябре. Я едва успею подчитать к лекциям!

Спасибо Наталье Яковлевне, что подумала обо мне тогда, в мой поздний отъезд из Александровского поселка. Дошел я до дому благополучно, но именно дошел, ибо трамвай более уже не ходил, извозчики же просили minimum 1 р. 25 к., что меня рассердило, и я пошел пешком. Темных физиономий встретилось немало, но большею частью «парами» в состоянии «воркования», и я склонен именно этим объяснять относительную благосклонность, с которою меня пропустили: внимание было занято другим делом… Но городовых на этом пути почти очень мало, – кажется, всего двое от Новой Деревни до Большого проспекта! Это, разумеется, нисколько не может гарантировать от ограбления!