Валентина Матвеева - Апостол любви. Воспоминания о митрополите Антонии Сурожском и другие

Он отвечал на мои вопросы два часа. Оператор снимал. Где-то в середине беседы, когда один вопрос кончился, а другой я еще не задала, вдруг заговорил мой оператор. Охрипшим от волнения голосом, он спросил:

– А можно ли поверить в Бога, получив атеистическое воспитание, и только вот где-то к пятидесяти годам начинаешь задумываться… Как вы считаете, можно креститься в пятьдесят лет?

Владыка ответил:

– Я думаю, что в противовес воспитанию какое-то переживание должно прийти. Знаете, можно ведь, например, после того, как целую жизнь никого не любил и никогда не думал о том, чтобы кого-нибудь полюбить, встретить человека и вдруг оказаться помолодевшим и узнать, что значит быть влюбленным и иметь в себе радость, ликование зрелой любви. Можно полюбить и в восемьдесят лет, – смеялся Владыка.

Владыка Антоний, 1970 г.

Владыка Антоний и о. Сергий Гаккель во время радиопередачи на ВВС.

Через два часа Владыка Антоний попросил закончить съемку. В холле его ждали люди. У каждого были свои вопросы к нему.

Мы с оператором покидали гостиницу в приподнятом настроении – я с чувством ликования: первая съемка! Два часа материала! А какие темы были подняты! Сдержанность оператора тоже куда-то делась, он говорил с восторгом:

– Какой человек! Я снял рембрандтовские планы – серебро волос на белой стене!

– Вы успели снять перебивки?

– Ну, конечно! Вы видели, какая икона стояла перед ним на столе? Я снял ее крупно! Потрясающая икона!

Прощаясь, мы договорились, что завтра он перегонит материал и отдаст мне кассету. Утром он позвонил и мертвым голосом сказал, что весь материал – брак, брак по звуку, ничего исправить нельзя. Поверх голоса Владыки наложился какой-то зуд и гул.

– Я не знаю, что это такое, откуда взялось, – в отчаянии кричал он мне.

Какими словами описать мое отчаяние? Их нет, таких слов.

…Как-то врач «Скорой помощи» изучая мою кардиограмму, спросил:

– Где вы так надорвали свое сердце?

– На работе… – ответила я.

– Вы что, летчиком-испытателем работаете?

Я не ответила…

В апреле 2004 года, уже после смерти Митрополита Антония, я рассказала об этой съемке редактору религиозной службы ВВС отцу Сергию Гаккелю. Как он смеялся надо мной, как веселился!

– Вы что, не знали, что в те годы весь второй этаж «Украины» был набит «заглушками» и «подслушками»? Ведь туда селили приехавших из-за границы… Я не знала…

Кое-что все-таки осталось от той съемки. Мы расшифровали текст и напечатали его – на бумаге. Голос восстановить не удалось и, значит, рембрандтовские портреты тоже…

Сегодня, много лет спустя, я перечитываю этот текст и поражаюсь его свежести, актуальности:

«…нестяжательство – это готовность не иметь ничего, но вместе с этим, быть в связи взаимного уважения и любви с другими людьми, так что не умрешь просто. Как Павел говорит: «У нас нет ничего, и мы всем обладаем, именно потому, что нет ничего, потому что у него через руки все течет, ничего не задерживается и поэтому руки свободны, сердце свободно, душа свободна, жизнь свободна… И как только ты свободен, тогда можно жить, тогда можно думать, чувствовать. И не бояться тоже, потому что как только у вас есть что-то, чем вы действительно дорожите, вас держит страх: как бы не пропало. А тут – нет, весь мир мой, потому что он не моя собственность. Это очень красиво, и это чувствовалось в наших священниках того времени и в наших профессорах, которые жили впроголодь часто…

Так вот, мне кажется, что из-за того, что мы не отказываемся или не отказывались в значительной мере от нестяжательства, от того, чтобы быть свободными от рабства… это то, что мы сделали с землей за последние полстолетия, потому что мы думали только о том, что нам нужно для того, чтобы жить хорошо. Мне нужны дрова – рублю; мне нужна руда – копаю… И мы превращаем мир, который весь прекрасен, в жертву нашей жадности… Живой мир – в мертвый».

Я пишу это, когда весь мир смотрит по телевизору кадры погибающего от урагана Нью-Орлеана. Мародеры стреляют в спасателей. Вор тонет, обнимая мешок награбленного. Раб умирает рабом. Он стяжал мешок, мешок сделал его рабом. Он стал рабом награбленного – даже до смерти.

«…И вот это мне кажется нашим человеческим призванием, нашей ролью в жизни – освящать вещи, а мы их убиваем… Мы забыли, что мир потенциально священен, что мы можем сделать из него святыню, а мы его употребляем вот так. И основная духовная проблема современного мира – это переломить наше отношение ко всему тварному, вспомнить, что вся тварь нам вручена для того, чтобы мы ее вознесли к Богу… Я думаю, что это основная проблема, другие проистекают оттуда. Голод тут и там, конечно, от нашей жадности, потому что если бы мы не были так жадны, то хватило бы на всех. Знаете, русская пословица говорит: «Неурожай от Бога, а голод – от людей…»

Пора закончить цитату, но не могу остановиться:

«…Одна из форм стяжательства, мне кажется – это неспособность дружить и вместе с тем желание использовать людей, которые вокруг тебя находятся, потому что пользоваться человеком вне глубокого отношения с ним – это кощунство в своем роде, это уродование человеческих отношений».

В 1990 году я снова приехала в Лондон. В тот год я снимала фильм «Над вечным покоем». Это был трагический рассказ об уничтоженных Петербургских кладбищах. В 20–30 годы прошлого столетия двадцать два кладбища были стерты, если можно так сказать, с лица земли, закатаны под асфальт, превращены в футбольные поля, в строительные площадки. Под ними лежали останки людей, и очень часто людей, составляющих гордость нашей страны.

Фильм у меня не получался. Вереница фактов, количество их не переходило в качество… Это был просто реестр случаев вандализма – плоский, горизонтальный. Я мучилась, мысль моя с трудом прорастала сквозь груду материала, никак не могла оформиться.

Не было надмирного взгляда, духовной высоты, вертикали. И все время перед глазами стоял крест, у которого была только горизонтальная перекладина и не было той, что уходит в небо.

Что такое смерть для христианина? Что такое покойник? Что такое могила? Почему над ней нельзя надругаться? Ответов не было.

Я задала эти вопросы Владыке Антонию. Он заговорил, делая паузы, подчеркивая каждое слово, его глубину.

Его глубокий, низкий голос я слышу и сейчас:

«Кладбище – клад: хоронить – это значит хранить, словно некий клад, до срока… «Покойник» – это же покой, покой от земных трудов… Не смерть, а успение, сон…