Валентина Матвеева - Апостол любви. Воспоминания о митрополите Антонии Сурожском и другие

Для верующего человека кладбище – не место, где закапывают трупы, а место, где ждут воскресения. Вот почему мы заботимся о красоте кладбищ, убираем могилы: здесь мама лежит, она ждет, когда мы встретимся вновь».

Слова падали, словно горячий воск со свечи, и тут же застывали, обретая форму. Они врезались в мою память, я помню их и сейчас, тридцать лет спустя, слышу скрытую силу и любовь в его голосе. Мне никогда еще не приходилось слышать подобное. И уже тогда, впервые глядя на его отрешенное лицо, на взгляд, обращенный внутрь себя, я поняла, что он вслушивается во что-то запредельное, вглядывается в такие глубины, которые нам неведомы.

«Я думаю, что неуважение к кладбищу и то отношение, которое мы встречаем и на Западе, и в России к кладбищам, которые «занимают место», которое, как кажется, могло быть лучше употреблено, происходит от разных причин. Во-первых, когда люди думают о кладбище, они думают о могилах чужих людей, о людях, до которых им никакого дела нет: «Не все ли мне равно?..» И поэтому, если эту могилу раскопают, то это значения особенного для него не имеет. И люди очень бедны воображением и не думают о том, что, может быть, есть другой человек, вот – который стоит рядом с ними – для которого эта могила – святыня; я говорю даже не в религиозном каком-то отношении, – а место очень дорогое. Знаете, когда мой отец умер, у нас не было денег, чтобы купить постоянную могилу; мы купи могилу на короткий срок. И потом, когда надо было переносить его останки, я должен был присутствовать на том, как эту могилу раскопали и как оставшиеся кости собирали в маленький гробик. И тогда меня поразила одна вещь: ничего не оставалось, кроме костей, но, когда я посмотрел на череп моего отца, – это был он. Я мог бы его узнать по черепу.

Если бы люди себе представляли что вот, их мать лежит, их отец лежит, брат, сестра, друг, знакомый, а если не собственный любимый человек, ими любимый человек, дорогой им человек, то этот человек дорог кому-то другому, и что нельзя ранить другого человека в самом глубоком его чувстве; также как нельзя – но это требует большого воображения и чуткости, которых сейчас очень мало бывает у людей, – так же как нельзя унизить, осквернить невесту, дочь, жену, мать любого человека, потому что тело человеческое является святыней: это весь человек, в каком-то смысле, потому что все, чем живет человек, приходит к нему через зрение, через слух, через обоняние, через живой контакт, через объятия любви, через удары жестокости! Наше тело не является просто случайной оболочкой нашей души или, для неверующего, содержащим нашу психику; наше тело – это в самом сильном смысле этого слова – мы сами… Я это очень сильно пережил, когда впервые в больнице начал работать и когда я вдруг увидел, что человек врачу разрешает на него смотреть, прикасаться к его телу.

«Сколько же, – мне подумалось, – нужно доверия, веры в целомудрие и чистоту этого врача, чтобы позволить ему взором обегать это тело, которое является тайной моей жизни; трогать это тело, которое НИКТО никогда не трогал, кроме матери, когда был ребенком, или мужа или жены в объятиях любви.

И вот, если бы люди думали немножко более внимательно, более остро в этом порядке, они, вероятно, понимали бы, что могила – не просто склад умерших; что могила – это место, где лежат останки, которые настолько являются тем человеком, который когда-то жил и который был дорог кому-то, что нельзя относиться к этим останкам, будто это вещество, которое можно выбросить».

Отснятый материал (фильм «Встреча») мы посмотрели вместе с моей подругой Таней в Лондоне.

С Таней Чамберс нас связывала давняя дружба. В 1962 году мы вместе поступили в аспирантуру Ленинградского Института Театра, Музыки и Кинематографии. Я – на отделение кино, она – театра. С первой встречи мы сблизились и семь лет были неразлучны – общие взгляды, общие пристрастия. Начиналась «оттепель», и мы, хмельные от свободы, бегали по выставкам, театральным премьерам, доставали контрамарки в БДТ и потом до утра в компании таких же, как мы, спорили ночи напролет об увиденном.

Уже ходили по рукам книги Солженицына, уже были встречи с поэтами, диспуты – голова шла кругом от пьянящей свободы…

Мы обе не успевали написать диссертации и обе пошли работать. Таня – секретарем к Товстоногову, я – редактором на «Леннаучфильм».

В 1969 году произошли два события в нашей жизни. Она вышла замуж за англичанина и уехала в Англию. Я – поступила на Высшие Режиссерские курсы.

Если бы не Таня Чамберс, я никогда не оказалась бы в Лондоне и не встретила бы Владыку Антония.

…Я показала снятый материал Тане. Не знаю, что ее больше поразило: сам Владыка Антоний или его беседа, только она была потрясена увиденным:

– Ты должна снять фильм о нем! – сказала она твердо.

– Я?! – Эта мысль не приходила мне в голову ни разу.

– Да, ты!

– Он же монах, его никто еще не снимал, понимаешь ли ты, что он Митрополит, правящий иерарх Русской Православной Церкви в Англии! Ты соображаешь, что ты говоришь?

– Ты должна снять о нем фильм!

Таня вбивала эту мысль в мою голову, пока она не поселилась там.

Я знала, как старцы, монахи относятся к съемкам. У меня уже был печальный опыт таких съемок.

Году в 1988 году мы снимали эпизод в Псково-Печерском монастыре для фильма «Крепость неодолимая». Оператор, человек тогда еще не воцерковленный, не испросив благословения, ринулся снимать отца Иоанна Крестьянкина. Шел водосвятный молебен у источника. В центре стоял отец Иоанн. Вся площадь была заполнена молящимися. И тогда оператор поднялся по лестнице, чтобы сверху снять старца. Он пристроил камеру, и тут я увидела, как о. Иоанн поднял довольно большой крест перед своим лицом, словно прикрываясь им. В следующее мгновение оператор скатился по лестнице и пробрался ко мне с выражением отчаяния на лице.

– У меня камера сломалась! Ничего не снял!

– А ты благословения спросил? Вот ничего и не вышло. Ничего и не могло выйти!

Другой случай произошел в 1989 году, в мой первый приезд в Лондон.

С превеликим трудом и приключениями я добралась до монастыря старца Софрония Сахарова. (История этой поездки заслуживает отдельного рассказа, но не сейчас. Скажу только, что благодаря звонку Владыки Антония нас ждали и принимали с особым вниманием.)

После монастырской трапезы о. Софроний пригласил меня для беседы в свою келью, точнее в домик, где он жил.

Был май, цвели яблони, мне казалось, что я в раю. По дорожке медленно шел старец Софроний, опираясь на две палочки. Его сопровождал келейник. Я опередила его, достала фотоаппарат и начала снимать, После первого щелчка затвора он улыбнулся, после второго сказал: «Хватит». Я не останавливалась. Тогда он резким движением выкинул вперед руку с палкой и почти выкрикнул: «Хватит, я сказал!» Я нажала на затвор фотоаппарата, но ничего не произошло. Фотоаппарат не работал!