Валентина Чемберджи - В доме музыка жила. Дмитрий Шостакович, Сергей Прокофьев, Святослав Рихтер

Мы вернулись с мамой из Уфы в Москву в 1942 году, раньше всех в нашем доме. Помню, как в Уфе Наталья Петровна Рождественская увещевала маму не торопиться. Тут я должна сказать, что мама каким-то естественным образом, не задаваясь глобальными вопросами, чувствовала полную уверенность в том, что война – явление временное, что она скоро кончится нашей победой и все снова будет, как раньше. Когда папа, напичканный всей информацией, к которой имел доступ в силу своего положения, позволял себе высказывать опасения, мама презрительно называла его «паникером», и папа немедленно стушевывался.

В Москве все было темно. Затемнение. На окна опущены шторы из синей плотной бумаги, две белые бумажные перекрещивающиеся полосы на стеклах, в небе повисли аэростаты, каждый день объявляли воздушную тревогу. Бомбили театр Вахтангова, Большой театр, Арбат, Гоголевский бульвар. Мама и тут оставалась верна себе. Мы ни разу не спустились в бомбоубежище, находившееся в нашем же доме. Мы садились в нашей передней втроем, папа, мама и я – с куклой Тамарой на руках, и пережидали тревогу втроем, так как мама твердо внушила нам с папой мысль, что мы должны погибнуть все вместе. Мне, вероятно, по молодости лет (шести) не было страшно. С родителями разве может быть страшно? Поскольку объявление по радио звучало так: «Тревога миновала», помню, уже тогда все с удовольствием приняли на вооружение вопрос знаменитой бабушки Покрасс (матери братьев Покрасс, которые, конечно же, тоже жили в нашем доме): «Миновало уже было?» С семьей братьев Покрасс у меня связано много забавных воспоминаний. Знаменитое высказывание их мамы: «Си – во всем мире си», – разве не замечательно? С чьих-то слов знаю о будто бы происшедшем в Кремле разговоре после просмотра Сталиным американского фильма «Три мушкетера».

– Это тот Покрасс, который написал песню о Гражданской войне? – спросил Сталин.

– Нет, товарищ Сталин. Этот живет в Америке.

– Жаль, – сказал Сталин.

По приезде в Москву в военные годы меня поразили три вещи: метро, печенье «Метро» (очень удачное сочетание печенья с шоколадом) и галоши, которые мама покупала в «лимитном» магазине. Красота галош. Этот незабываемый малиновый цвет подкладки. Черный ослепительный блеск резины. Жаль, что галоши, несмотря на мои отчаянные старания, быстро теряли свой праздничный вид. Конечно, я тогда не понимала, что такое лимитный магазин. Просто очень хороший магазин и все. Навсегда запомнила американскую помощь, поступавшую композиторам, как я уже писала, благодаря Атовмяну. Папину клетчатую куртку, шерстяные одеяла, которые нам служат до сих пор, и, конечно, толстый американский шоколад. Из страшных военных воспоминаний, кроме охватившей взрослых паники во время выезда из Крыма, со мной, как самые сильные, остались два: первое – это мамина спина в драповом пальто под вздрогнувшим и вроде тронувшимся с места вагоном поезда, под которым мы зачем-то пролезали глубокой ночью, а потом долгая поездка опять же не знаю куда на запряженной лошадьми бричке в кромешной тьме и постоянно мигавшими вокруг и позади зелеными огоньками. Когда мама спросила нашего извозчика, что это такое, он равнодушно ответил: «волки». Еще как меня рвет (я болела коклюшем) прямо на черную кожу роскошного дивана, а мама почему-то довольна (впоследствии я узнала, что это происходило в кабинете какого-то крупного партийного шишки, который, по мнению мамы, расщедрился и предоставил нам жилье, только испугавшись моей рвоты). Это было в Свердловске, который показался мне тогда очень красивым и совершенно обольстил словом «Кафе», написанным большими синими буквами. Притягательность и таинственность этого слова сохраняется для меня по сей день.

Вот и весь мой личный военный опыт. Страха у меня не было никакого, потому что его не было у родителей, – лет мне было уж совсем мало, чтобы понимать что-нибудь.

Вот что я хорошо помню – это праздник Победы – 9 мая 1945 года, когда мы с моей главной подругой Нелли пошли на Красную площадь, и весь этот путь по улице Горького, запруженной толпой счастливых, смеющихся, плачущих от радости людей, и, конечно, салют. Люди были полностью объединены в чувстве счастья. (Нечто подобное мы все пережили в 1991 году после путча. Он и путчем-то не был – где же ленинские телеграф, железная дорога и еще что – но тогда показалось, что коммунистам пришёл конец.) Узнать правду о войне довелось многие годы спустя, уже после смерти папы и только после смерти нашего отца генералиссимуса. И то не сразу. Все было ложью, и книги, и веселые фильмы – все. Пока не появились книги Владимова, Быкова, Кондратьева, Ржевской, а в кино «Летят журавли», «Баллада о солдате», «Иваново детство» и многое-многое другое. Долго жили в полной лжи.

Наш же дом доживал оставшиеся три страшных года войны спокойно, если не считать воздушных тревог. Он был еще почти пустым, мы вернулись из эвакуации первыми.

Папа, как я уже писала, несколько раз ездил на фронт, мама сочиняла, папа тоже, они работали, а я еще в военном 1943 году пошла в школу, о которой вспоминаю всю жизнь с нежным чувством. Холодный класс, казарменный, недружелюбный, с тремя рядами черных парт, ядовитый цвет стен, каждая тетрадка на вес золота, перья рондо, «непроливайки», перочистки, девочки – я попала ровно на те десять лет, когда Сталин ввел раздельное обучение, – почему-то вспоминается все это как счастье. Странные вещи происходят в жизни: нас, например, учили, что хорошие манеры или галстук у мужчин – это пережитки буржуазного прошлого, что родители – это вообще нечто весьма второстепенное и подозрительное, что не следует обращать внимания на их мнения, а главное – это учителя, и много еще каким глупостям нас учили, но при этом научили писать всех каллиграфическим почерком, «с нажимом» и, вбив в наши головы некие идиотские и лживые идеалы, вбили одновременно и то, что они все же существуют. Поэтому, мне кажется, что лишившись их после смерти вождя народов и доклада Хрущева, мы заменили потерянное чем-то все же приобретенным: добросовестностью, честностью, наличием совести. Странно это все. Хоть и трагедию наше поколение тоже пережило страшную: полное крушение веры в то, что казалось незыблемым. Ведь после смерти папы я по ночам молилась Сталину, чтобы мама не болела.

Помню, на филологическом факультете были даже случаи самоубийств. Открывшиеся бездны совершенных преступлений сыграли в моей жизни существенную роль, изменив ее в совершенно неожиданном направлении. До разоблачения Сталина я была (видимо, в папу) ярой общественницей, в 14 лет уже секретарь комсомольской организации (это в седьмом-то классе – большая редкость) и тоже была наделена ораторским даром, во всяком случае, даром убеждения. Помню, убедила своей речью весь класс не списывать, не подсказывать и учить уроки.