Дмитрий Гуренич - Es schwindelt

– Как вы сказали, Фламмарион? Это капитан тот самый разжалованный?

– Да нет. Астроном французский.

Эту беседу прервал появившийся из темноты Магнус. Это был крепкий финский парень, лет двадцати, одетый как хуторянин. Он виновато улыбнулся, извинился, что вышло долго, и протянул господам два железнодорожных билета:

– Как просили: в разные вагоны, один второго класса, один третьего. Поезд должен подойти через девять минут, но война, сами понимаете, не всегда получается по расписанию… – говорил он по-русски хорошо, чисто, но с заметным финским акцентом.

Ленин – ему финн, как старшему, вручил билет второго класса – бодро спрыгнул с телеги, прихватив с собою тощий заплечный мешок наподобие солдатского «сидора». Зиновьев, придерживая саквояж, соскользнул на землю; скорее сполз, ногами вперёд. Ленин наскоро поблагодарил финна и потряс ему руку. Зиновьев тоже поблагодарил, но на прощание ещё и сунул ему ассигнацию. Финн взялся за вожжи. Лошадка пошла шагом. Позвякивая бидонами, телега скрылась. Ленин и Зиновьев пошли взбираться на платформу.

На ночном перроне кроме них двоих никого не было. Прищурившись и оглядев Зиновьева с головы до ног критически, Ленин как отрезал:

– Вот что, Григорий. Вам с вашей бородой в третий класс лучше не соваться. Если не заметут филёры, так свои же мужички захотят баул проверить, да ещё и рожу начистят. Не спорьте, батенька, не спорьте. Давайте-ка мне ваш билет, держите вот мой, и дуйте с богом.

И потом уже совсем скороговоркой – надо ж успеть до поезда:

– В Питере меня не ищите. И мой вам совет, нет, не совет – наказ: с Финляндского – покружите, покружите и на конспиративную. Неделю, лучше дней десять, – никуда и ни с кем. Потом сами поймёте по обстановке. Отлежитесь, отдышитесь, осмотритесь, загляните к моим, передайте письма, – Ленин вынул конверт из-за пазухи. – Чисел я не ставил. Будет случай – вместе потом поставим. Скажете, что я в безопасности, у товарищей, за Выборгом. Лишние волнения ни к чему. Ну, не мне вас учить. Связь будем держать через Вейолу, ну и через Рахью. Это понятно. И ещё, Григорий, поймите сами и разъясните товарищам. Мы уже всё равно, что победили. Нам сейчас главное – выждать. Нам сейчас – всё равно. Керенский ли Корнилова, Корнилов ли Керенского. Через «всю власть Советам» ли, через Учредительное ли это, пусть в упряжке с эсерами, чёрт бы с ними, а только по-всякому-якову власть сама к нам в руки и свалится. Надо будет – подтолкнём, но, думаю, не придётся. На либеральную сволочь в одном можно всегда рассчитывать – никогда не упустят шанс сделать глупость. Где интеллигенция, там что? Слюнявая маниловщина, чванство, это заметьте при всей её «любви к народу», а самое главное – глупость, глупость, глупость! На то ж, как говорится, и интеллигениция, – и, помолчав. – Даже среди инженеров. А наше дело сейчас – ждать. Сколько – не знаю. Может быть неделю, может быть – месяц. Я понимаю, Григорий, для революционера сидеть на печи и томиться – хуже нет. Поверьте мне, сиживал, подольше вашего. Но задача момента, именно вот этого вот момента – не делать ничего. Ждать, беречь силы. Да, и вот это уже не наказ, а просто совет по-дружески: бороду эту сбрейте.

Гудок паровоза скрыл последние слова Ленина и то, что отвечал ему Зиновьев.

– Ну, я побежал, третий класс – он ведь где? В хвосте должен быть? – и Ленин прытко побежал вдоль перрона навстречу подходящему составу.

Несмотря на предрассветный час, вагон третьего класса был только что не битком. Места были бесплацкартные, и по общей революционной расхристанности каждый занимал места сколько мог. Поклажи было как бы не больше чем людей. На лавках и между ними громоздились ведра, бидоны, крынки, бочонки и разнокалиберные корзины со всякой снедью. Крестьяне везли свой товар на рынки, выехав в ночь, чтобы успеть к открытию. Заспанные лица были в основном чухонские, но попадались и свои, русские. Ближний к площадке конец вагона был весь целиком занят солдатской командой запасных, человек тридцать, под началом вовсе невоенного вида прапорщика с нашивками вольноопределяющегося и приколотым на груди смятым красным бантом. Все клевали носом.

Ленин двинулся вперёд по проходу, тщетно оглядываясь в поисках свободного места, но тут поезд тронулся, тряхнуло, и Ильич еле устоял на ногах, удержанный вовремя за рукав мужиком, сидящим с краю лавки.

– Садись, мил человек, а то ты мне так все яйца перебьёшь.

Мужик потеснился с поклажей. Небольшое лукошко с грибами он поставил поверх большой, с грибами же, корзины, а такую же большую корзину с яйцами снял с протвоположной скамьи и поставил между собой и грибами, прижав поплотнее.

– Садись, – указал он на освободившееся напротив место. – А то ты, я вижу, на ногах нетвёрд. Приболел никак?

– Вот спасибо, вот хорошо… – пристроился на лавке Ленин. Свой «сидор» ему уже некуда было положить, держал на коленях. – Да нет, не приболел, слегка того,.. мутит с похмелья.

Да разве ж русскому человеку надобно объяснять, что бывает с похмелья? Мужик подмигнул и достал из сапога бутыль самогона с замотанным тряпицей горлом:

– На вот, поправься.

Ленин сделал два больших глотка. Хоть и не мучало его никакое похмелье, а всё ж веселее, да и согрелся. Хорошо, чёрт возьми! Мужик тоже отхлебнул. Ленин достал из мешка начатую краюху ржаного хлеба, начатый же круг колбасы и ядрёную луковицу. Из кармана достал складной нож. У мужика нашелся шмат сала в тряпице. Сдвинули колени – вот и стол. В тесноте, да не в обиде.

Мужика звали Власом Терентьевичем, был он вдов. Старший сын, Лексей, воевал на румынском фронте. Фейерверкер, Георгиевский кавалер. Гордился отец сыном. Младшие – по лавкам. Всё хозяйство на нём, помощи – неоткуда. Сам он с Луги, печник, и отец был печником. Молодым ходил по деревням, клал печи, а дачникам под Питером и камины клал, хотя в каминах какой толк? Так и дошёл он, кладя печи, аж за Выборг. Женился на чухонке. Ничего не может сказать, хорошая была женщина, справная. Пока жива была – хозяйство на ней, а он по округе – по печному делу. В достатке жили, мясо – каждое воскресенье, а молоко, яйца, творог – всё своё.

Но вот жену год как схоронил, и на печной промысел теперь не отойдёшь: детишек не с кем оставить, малы ещё, так что даже в Питер на базар он за один день туда-сюда не обернётся. Ездит торговать в Выборг поблизости, а там разве ж цену дадут? Крутится-вертится Терентьич как может, помощи ему ждать неоткуда. Ждёт, что мальцы подрастут, и верит, что старший с войны вернётся цел-невредим. Молится за него каждое воскресенье, свечку ставит. Две свечки каждое воскресенье: одну за упокой по жене, другую во здравие – за сына. А печь он любую хоть сейчас сложит. Хочешь финскую, хочешь русскую, да и камин легко. Всего и делов-то.