Дмитрий Гуренич - Es schwindelt

Отхлебнули ещё. За покойницу, светлая память. Понимал Ленин, поддакивал, кивал сочувственно, крякал. Да ведь и самому есть, что сказать, есть какой заботой поделиться. Ленину ли мужика не понять? Ленину эти печали – всё равно, что его, ленинские. И возишься тут с товарищами как с малыми детьми. И помощи взять неоткуда.

– И каково ему всю жизнь? – хрустнул Ильич луковицей, – С большинством из тридцати одного против меньшинства из тридцати двух?

Здесь не очень понял Влас Терентьевич. Ну, это ничего, ещё отхлебнём. Вроде и полегчало обоим.

Да что ж за непорядок. Забыл Ленин представиться. Извольте: Емельянов, Алексей Лукич, типографский рабочий. Двадцать лет проработал наборщиком, а теперь вот – сменным мастером (это если попутчик удивится, почему руки такие белые у типографского). Гостил у сестры, а вечером в Питере заступать ему уже на смену. Отоспаться успеет.

Имя Ленин выбрал нарочно такое же как у Влас-Терентьича сына, а отчество – уж какое придётся.

– Типографский, это как? В газете что ли?

– В типографии. Печатаем газеты, книжки, журналы, брошюры, афиши. Работы много нынче: что ни день, то новую газету открывают.

– А, ну значит грамотный. Да по тебе и видно, – зауважал Терентьич Ленина. – А вот скажи мне тогда, чего теперь будет-то?

Интересовался попутчик, как теперь оно будет без царя. Что это ещё за «Учредительное»? Что, сами выбирать будем? Зачем это? Какие-то списки, партии, названия мудрёные: «каституционно-демократическая» – это ж поди выговори. Но хорошо теперь партийным спискам номера выдали. По номеру легче. А что, не слышно, чтобы нижним чинам отпуска разрешили? Сына три года не видел, а господа офицеры вон катаются. Да и вообще, сколько можно воевать? Насчёт войны разбирался Терентьич не хуже, чем любой мужик. Показывал руками: вот так мы, так немец. Нет, самому не пришлось, хранил Господь: в японскую был он в семье единственный кормилец, таких не брали. Одного не мог понять он: зачем нам ещё и Румыния, если немец уже в Риге?

– А Турция – не-е-ет, с Турцией другое дело, а Польша – да и пропади она пропадом. Да война – бог с ней с войной, ты скажи, что с землёй-то будет? Неуж дадут?

И терепеливо разъяснял Ленин ему, как маленькому. Объяснял, что война не кончится, пока мы сами её не кончим.

– А как кончить?

– Да очень просто: штык в землю, и по домам.

– А немец?

– Так и немец – штык в землю, куда ему, немцу, деваться.

И с землёй – то же самое:

– Никто крестьянину земли не даст, если он сам её не возьмёт.

– А где ж взять?

– Да отобрать у помещиков.

– А не захотят отдать?

– Так выгнать их взашей, а какие не сбегут – перебить.

Перебить – это нам понятно.

А с партиями и списками – это совсем просто:

– Голосовать надо за четвёртый 1 1 Под четвёртым номеров на выборах в Учредительное собрание в 1917 году был зарегистрирован избирательный список партии большевиков. список. Четвёртый – он и есть четвёртый. У лошади сколько ног? Четыре! То ж и у коровы, и у свиньи, и у собаки. На четырёх ногах не упадёшь. Вот и голосовать надо за четвёртый.

За четвёртый – это Влас-Терентьичу понятно, это не «архарово-сидикалисты» какие. И не выговоришь, тьфу. Ленин тоже посмеялся над «архаровцами».

За окном вагона уже светало. Влас Терентьевич заволновался. Скоро Выборг. Как ему со своей поклажей управиться? Рук две, а корзин три, да мешок ещё за спиной. На станции-то он подмогу найдёт, а вот из вагона как выбраться, да тут ещё яйца. Ленин хорошему человеку помочь всегда готов. В четыре руки управимся, в Выборге же поезд хоть пять минут, а простоит.

– Ну, спасибо, спасибо.

– Да вот ещё, – сообразил Ленин, – Давайте-ка мы с вами, Влас Терентьевич, переложим грибы и яйца так, чтобы в обеих больших корзинах яйца лежали вперемешку, пополам с грибами. Грибы – мягкие, вот яйца и не побьются, а побьются – так хоть не все. Все яйца в одной корзине – это, знаете ли, недальновидно. Да и корзины выйдут одного весу, всё нести легче.

– Ох, ну ты ж и голова, Лексей Лукич.

Поставили обе корзины между ног и принялись аккуратно перекладывать грибы к яйцам, яйца – к грибам. За этим занятием и застал их кондуктор. У Ленина билет за околышем картуза. Протянул кондуктору, не подымая головы. Тот пробил билет компостером, похвалил мужиков за смекалку.

На Выборгский перрон выбрались вдвоём. Сначала Влас Терентьевич слез с малым грибным лукошком, Ленин ему с площадки передал осторожно две других корзины, а следом спрыгнул и сам, прихватив от греха свой «сидор».

– А что, Влас Терентьевич, если я вам чуток руки освобожу? – прищурился Ленин. – Не уступите мне лукошко, уж больно хорошо пахнет? Так и хочется зажарить с луком.

– Да бери вместе с лукошком за рупь, – обрадовался тот. – Для хорошего человека не жалко. Ты таких в Питере и за рупь с полтиной не укупишь.

Ленин отсчитал рубль серебром, и заторопился назад в вагон.

Влас Терентьевич ещё бы долго благодарил и прощался, но поезд ждать не станет. Ленин с грибным лукошком поднялся на площадку, а Влас Терентьевич, прикинув, что с двумя корзинами он обойдется без носильщика, пошёл по перрону враскорячку в сторону вокзала.

Оказавшись на площадке, Ленин не торопился пройти внутрь вагона. Он то ли хотел подышать свежим, утренним воздухом, то ли чего-то ждал. Когда раздался гудок, и поезд готов был вот-вот тронуться, он невозмутимо соскочил на перрон, немного помешкал, сделав вид, что укладывает поплотнее грибы, и убедившись, что давешнего его знакомого на перроне нет, двинулся в сторону вокзального здания, но остановился вскоре возле расписания, висевшего на большом щите в середине платформы.

Расписание выгладело искорёженно. Частью оно было заклеенно длинными бумажными полосами с надписями «отменён» или «без остановок», частью было переправлено от руки. Типографское «Империи» было зачеркнуто, и сверху написано чернильным карандашом – «Республики».

Ленин внимательно изучил расписание, зайдя ещё и с другой стороны, и зашагал дальше, вперёд, торопясь в здание вокзала. Он обгонял носильщиков, солдат-инвалидов на костылях, сестёр милосердия, ремесленников. Ему навстречу попадались матросы, угрюмые, небритые офицеры, всё больше прапорщики, все как один с красными бантами; земгусары, мальчишки-газетчики, девицы с папиросами. Он зашел в помещение вокзала, потолкался, не сразу нашел кассовый зал: таблички – где разбиты, где замазаны грязью до неузнаваемости. И, вот ещё новая мода, на месте разбитых русских табличек кое-где новенькие, но по-фински. У кассы небольшая очередь, дождался, подошёл, купил один билет второго класса. До Гельсингфорса.

Зашёл в туалет. В зеркало взглянул, провёл рукой по подбородку. Отросло. Лицо старое, на вид можно дать все шестьдесят. Кожа на висках как у старой черепахи, глаза – щёлочки, как у японца. Зашёл в кабину, тесно, не повернуться. Снял куртку. Под курткой – свитер, вроде тех, что носят финские крестьяне. Куртку – наизнанку. Изнанка из яркого пледа вроде шотландки. С изнанки – застёжка, карманы, всё как снаружи. Из кармана в карман, быстрым движением, – браунинг, проверив предохранитель. Сложенную пополам вдоль синюю ученическую тетрадку – в другой карман. Картуз с головы – в мешок, из мешка на голову – щегольское английское кепи с наушниками. Грибов из корзинки одну горсть, другую, всё – в очко. На дно корзины – мешок со всем содержимым. Прикрыть грибами, и сверху – складной швейцарский нож. Возле очка – не пристроиться. Тесно, грязно. Стоя, задрал брюки. Под брюками – высокие, вишнёвые английские башмаки на шнуровке. Расшнуровал, заправил брюки, зашнуровал. Всё, теперь он дачник-грибник, тотчас мыть руки, и он ещё успеет в буфет.