Бетти Роллин - Сначала ты плачешь

30 сентября 1974 года из нью-йоркского Гуттманов-ского института диагностики заболеваний груди коррес-пондент отдела новостей компании Эн-би-си вела репор-таж. Речь шла о широком резонансе, вызванном сообще-нием о перенесенной женой президента Соединенных Штатов операции мастэктомии 1 1 Мастэктомия – операция по удалению молочной железы , и о том, как напуганные им женщины повсеместно устремились в ближайшие ма-ммологические кабинеты. В репортаже подчеркивалось, – страх продуктивен и побуждает многих действовать.

Стоя перед камерой, корреспондент особо отметила: «Причин для тревог оказаться в числе больных более чем достаточно. И все же не иначе как безрассудным можно назвать поведение тех женщин, кто предпочитает – в надежде обмануть судьбу – постоянный страх вместо обследования, цель которого лишь выявить возможное заболевание. Сообщение о болезни таких известных женщин, как Бетти Форд, помогло многим преодолеть нерешительность и получить шанс спасти свою жизнь».

Корреспондент просто выполняла свою работу. Ей было известно о решающей роли ранней диагностики и добро-качественном характере большинства новообразований. Она была знакома практически со всеми видами мастэк-томии, – радикальной, простой и т.д., – и с противоречи-выми мнениями по поводу их эффективности. Она раз-биралась во многих вещах. И, тем не менее, стоя перед включенной камерой и информируя нацию об известных ей фактах, она не знала одного. Ей и в голову не могло прийти, что раком больна она сама.

Опухоль появилась у меня год назад. Думаю, не мень-ше. Она представляла небольшое твердое образование размером со спелую виноградину, и была практически незаметна, если не нащупать ее влево от соска у самого основания левой груди. Я знала о ней. Знали о ней бывший муж, мой терапевт и мой маммолог – оба теперь тоже бывшие. Но беспокойство она вызвала только у моего мужа Артура Герцога, который и обнаружил ее во время нашей близости весенним вечером 1974 года.

– Что это? – спросил он. «Не знаю». «А по-моему, опухоль», – настаивал он. «М-м-м», – уже почти засыпая, промычала я. «Может, провериться?» «Да-да, обязатель-но», – буркнула я и тут же отключилась.

Разумеется, осмотр я прошла. «Ничего серьезного, – заверил меня терапевт (назовем его д-р Смит). – По виду напоминает нередко встречающуюся у женщин кисту. На всякий случай направим-ка вас к маммологу».

И я отправилась к маммологу. «Никаких причин для волнения, – рассматривая на свет снимок, подтвердил он (назовем его д-р Эллби). – Приходите-ка через годик, и мы обследуем вас снова».

Уф! Наконец-то можно расслабиться. Пусть не совсем, но какое счастье вырваться из этого заведения!

Маммограммы – рентгеновские снимки молочной железы позволяют, по крайней мере, в теории выявить любые, даже едва заметные отклонения в ее структуре, хотя сама процедура их получения – занятие малоприят-ное. В отличие от рентгенографии грудной клетки, где вам нужно лишь расправить перед облучающим аппаратом плечи, маммография требует от вас своеобразного участия. Предварительно, еще до начала съемки, маммолог паль-пирует (прощупывает) по очереди каждую грудь, – обяза-тельное, тщательно продуманное, но ужасно нервирующее медицинское обследование. Затем с бумагой в одной и кошельком, лифчиком, блузкой и разными мелочами в другой руке вы направляетесь в соседнюю комнату, где обнаженная по пояс, поеживаясь от холода, опускаетесь перед огромным аппаратом на невысокую табуретку. Техник, молодая девушка, как правило, неразговорчивая и вечно куда-то спешащая, берет вашу грудь и, как кусок говядины, укладывает на металлическую пластину. Затем взлетевшая вверх рука поворотом рычага опускает на нее другую металлическую пластину, окончательно превращая вашу бедную расплющенную грудь в начинку бутерброда. «Скажите, когда будет больно», – став как бы частью аппарата, произносит юное создание. «О», вскрикиваете вы, и давление на рычаг ослабевает. «Не дышите», – следует команда, (разве такое возможно?). Хлопает дверь. Щелчок. Снова хлопает дверь . «Дышите». Далее, напоминая балет, все то же, но с другой стороны. ( Поворот рукоятки . «Не дышите». Стук двери. Щелчок. Снова стук двери. «Дышите»). Вот и все. Но домой идти нельзя. Пока нельзя. Вы проходите в комнату, где на стульях красного дерева и небольших диванчиках сидят женщины – некоторые с потрепанными журналами в руках – и ждете. Отпустят – рак не обнаружен. Вызовут для дополнительного исследо-вания – тут уж, как говорится, ничего исключить нельзя. Но слово «рак» ни здесь, в приемной, ни там, в кабинете, не упоминается. Оно, как непроизносимые в словах буквы, беззвучно витает в воздухе.

Так или примерно так думала я в тот июньский день в тоскливой приемной д-ра Эллби, ожидая результата в атмосфере глубоко скрытого страха, сравнимого разве что с ужасом «жертв насилия».

И хотя подспудные опасения исчезли сразу после отри-цательного заключения, полностью освободиться от них я смогла только через неделю, когда д-р Смит, изучив мам-мограмму, подтвердил, – никаких оснований для вол-нений. В огромном Нью-Йорке д-р Эллби считался в мам-мологии светилом первой величины («Хирурги посылают к нему своих жен», – убеждал меня позднее один из его приятелей), а д-р Смит (кстати, тоже с безупречной ре-путацией) почти восемь лет был моим терапевтом. Ни у того, ни у другого моя опухоль не вызвала ни малейшей тревоги. С какой стати беспокоиться мне?

– Давай без глупостей, – огрызнулась я, когда спустя месяц Артур снова завел о ней речь. – Не делай из мухи слона. Что ты собственно хочешь, ведь обследование я прошла.

– Но она такая твердая, – жалобно настаивал он.

– А фи-бро-аде-но-ма другой и не бывает – произнесла я по слогам, довольная еще и тем, что вспомнила название. – Киста, как правило, твердая и встречается у многих женщин, но никто при этом, заметь, не считает, что у них рак.

Так прошел почти год. Сама опухоль ничем не давала о себе знать, чего не скажешь о постоянно возвращаю-щихся к ней мыслях. Ведь, как не крути, она не исчезла. Время от времени я нащупывала ее указательным пальцем и нажимала – непроизвольный жест, каким трогаешь родинку или мозоль. Все еще здесь? Да, никуда не делась. О, только бы это ничего не значило.

Как-то во время интервью с одним из врачей Гуттма-новского института при съемках сюжета о раке груди я вдруг вспомнила о ней. В голове мелькнуло – не поп-росить ли осмотреть меня. Нет, пожалуй, не стоит. Во-пер-вых, они все занятые люди (я знала, мне бы не отказали, но ненавидела просить об одолжении). Во-вторых, не забудь – у тебя самой масса дел. Сюжет должен выйти в эфир сегодня вечером, значит, съемку и работу над текстом нужно закончить к пяти; а сейчас – почти два. К тому же, напомнила я себе, разве два уважаемых спе-циалиста не вынесли своего заключения? Так что не лезь в бутылку, не изображай из себя еврейскую принцессу на горошине, постарайся обойтись без «халявы», взывала я к чувству совести. Съемки в кондитерской вовсе не означают, что тебя там обязаны кормить бесплатными «Наполеонами». Даже просьба взглянуть на маммограмму, казалось, попахивала взяткой.