Герда Сондерс - Последний вздох памяти

Фанус вырос в 50-е годы в большой семье африканеров, воспитывавших детей жестко, из лучших побуждений, и придерживавшихся самого консервативного политического и социального мышления в ЮАР. Насколько Фанус помнил, он всегда хотел быть хорошим человеком и соглашался с консервативными нормами его семьи, церкви и школы. После окончания школы он вступил в армию, где впервые услышал термины «гомо» и «квир», а также другие цветастые бранные вариации, которые распространены не только в английском, но и в африкаансе, выступающем как lingua franca в стране с одиннадцатью официальными языками. Так как эти термины пришли в словарь Фануса, покрытые многовековым слоем негативных ассоциаций, у него не было сомнений, что те, кого клеймят словами «гомосеки, извращенцы, педики, голубые, фрукты, георгины, гомики, квиры» и другими, которые он даже не решался произнести, были безбожниками и противоестественными людьми, полной противоположностью всего хорошего, к которому он стремился в жизни. Как следствие, он присоединился к своим армейским приятелям в издевательствах и терроризировании тех немногих неудачников, чье поведение или действия отметили их как подходящую жертву в глазах гетеросексуальных сослуживцев.

Честно завершив военную службу, Фанус начал работать в бизнес-среде, которая не была настолько социально консервативна, как его родной город или армия. Он завел множество друзей, и среди них была женщина (Эльза, допустим), с которой он очень сблизился. Они проводили вместе много времени. Он начал подумывать о будущем с ней, и от этой мысли был невероятно счастлив. Эльза была из тех женщин, которые понравились бы его родителям. Она стала бы хорошей матерью. Однако он был молод и беден, и не упоминал при ней о своих мечтах.

Однажды после работы Фанус и Эльза отправились выпить, как это часто бывало. Охваченный теплотой и уютом их дружбы, Фанус случайно обронил что-то о «нашем будущем».

Эльза отстранилась с удивлением. Спустя несколько секунд, за которые она попыталась прийти в себя, Эльза наклонилась вперед, взяла его ладонь в свою и нежнейшим, самым заботливым голосом сказала: «Фанус, у нас с тобой не может быть будущего. Ты гей».

Когда Фанус рассказывал эту часть истории на ужине у Дю Прэ, чашка задрожала в его руках и забилась о блюдце, и он отставил ее на столик. «Когда Эльза сказала это, – продолжил он, – весь свет в мире погас. Невыразимо отвратительный серый туман окутал меня со всех сторон. У моей жизни больше не было формы, она стала бесплодной».

На собравшихся опустилась абсолютная тишина. Фанус продолжил: «Спустя долгое-долгое время, – сказал он, – свет вернулся в мир. Цвета обратно просочились в мою жизнь. Объекты вновь обрели контуры, как фигуры на полароидном снимке в процессе проявки. Я чувствовал себя раздутым от облегчения, как гелиевый шарик, – радость перетекла от губ к уголкам глаз, и он переиграл метафору: – Как гейский шарик. Я был геем. Я и есть гей».

В последующие дни после провозглашения неврологом судьбы моего мозга обрывки того вечера у Дю Прэ в Роли прорывались в мое сознание, как бессвязные события из сна. В то время моим единственным инструментом было смутное знакомство с фрейдовским анализом сновидений, и я не смогла расшифровать значение этого воспоминания и связать его с какими-либо событиями в моей жизни. Но спустя месяцы размышлений я поняла, что мои воспоминания об этой истории имеют важную связь с тем, что мое самовосприятие, сама моя идентичность претерпевали колоссальные изменения с того самого момента, как невролог объявила результаты анализов. Воспоминание, которое в итоге всплыло из причуд моего подсознания, не зря оказалось именно историей Фануса – или даже точнее, ядром истории Фануса, которая, как я узнала, разыскав его, за прошедшие годы обросла подробностями о каминг-аутах, которые я слышала от других друзей или студентов Отделения гендерных исследований.

После того как невролог дала имя моему недугу, отдельные мои представления, в одном из которых я воспринимала себя как женщину, которая живет и умрет по принципам рациональности, а в другом видела свою мать во время болезни в образе диккенсианской безумицы , начали постепенно накладываться друг на друга, как пересекающиеся круги на диаграмме Венна. На этом пересечении я совершила каминг-аут перед собой тем тоном голоса, который звучал убедительно для моих скептически настроенных ушей: «Я схожу с ума. Я схожу с ума. Я схожу с ума».

Каждый день я иду, пошатываясь, по «чуждой местности», где «все вокруг ново и незнакомо», по территории, разделенной пересечениями моего прошлого, настоящего и будущего «я». В прошлом, почти до шестидесяти лет, я воспринимала мою хорошую память как должное, как остальные преимущества, с которыми я родилась: принадлежность к среднему классу, крепкое здоровье, привилегии белой в ЮАР и США. В моменты рефлексии я испытывала виноватую благодарность за эти подарки, но в повседневной жизни я о них даже не задумывалась. Они просто были частью меня.

В настоящем, когда краткосрочная память стала подводить меня, я часто оказываюсь озадачена тем, почему, где и кто я: что за цель вытащила меня из кровати и отправила пристально смотреть на дверь гаража? В каком я магазине? Кто такой этот человек, которого я зову «я», который чувствует себя таким потерянным в мире, кажется, внезапно слетевшим со своей оси?

Моя растерянность в настоящем дотягивается до прошлого. Если в конце каждого дня мы с Питером садимся у телевизора с бокалом вина, переплетая руки, и в очередной раз спорим о том, досмотрели ли мы фильм вчера вечером (я клянусь, что нет, а Питер так же убежден, что досмотрели: он напоминает мне концовку, и я признаю, что он прав), то какой настоящей ценностью обладают мои живые воспоминания тридцатилетней давности о семнадцатой годовщине нашей свадьбы (Питер остался дома с Ньютоном, а я находилась в отеле в городе Вернал, Юта, где мы с подругами Кэти и Энн присматривали за нашими дочерями-школьницами во время поездки на штатские соревнования Олимпиады разума, в которых на следующее утро они победили)? А что насчет цветной правдоподобности сцен шестидесятилетней давности из моего детства о жизни на семейной ферме Стенекампов в Южной Африке?

Когда мне было четыре, мы переехали из Кейптауна в Трансвааль. Поначалу наша семья остановилась в старом доме бабушки и дедушки. Если учитывать моего отца, теперь на одной ферме жили трое из пяти детей старших Стенекампов, и вскоре должна была присоединиться четвертая, тетя, возвращающаяся из Англии. Наши тети, дяди и их семьи – в том числе девять двоюродных братьев и сестер, от младенцев до четырехлетних малышей – жили в пешей доступности или в нескольких минутах езды. К тому времени, когда мне было семь, мои родители выстроили свой собственный дом на участке фермы, унаследованном моим отцом, площадью примерно в сотню имперских акров, или моргенов (что с голландского переводится как «утро»). Морген – кусок земли, который может вспахать один человек с волом в утренние часы, равен примерно трем четвертям поля для игры в американский футбол [10] Южноафриканский морген равен примерно 0,86 га. – Прим. ред. . Некоторые части наших ста моргенов распахивались и засевались в предыдущие годы, но, согласно истории области, на этой земле никогда раньше не жили белые поселенцы. Если кто-то из бафокенгов, говорящих на языке тсвана местных жителей округа Сварткоппис (Черные Холмы), – и жил на нашей земле, когда Стенекампы завели здесь ферму, то мне об этом неизвестно.