Русский Журнал - Пушкин. Русский журнал о книгах №01/2008

Переводческая активность продолжалась и в дальнейшем, вплоть до конца XIII в. Правились старые переводы, греческие тексты (преимущественно того же Аристотеля) переводили заново уже с греческого и т. д. Какова же роль во всем этом аббатства Сен-Мишель, в котором Гугенейм обнаруживает «греческие корни Европы»? В начале XII в. там переводили Аристотеля с греческого (действительно, случай редкий) и, похоже, перевели отдельные трактаты по логике (в частности, «Вторую аналитику») и «Физику». Даже если допустить, что вся европейская цивилизация сводится к Аристотелю, то утверждение о том, что именно в Сен-Мишель она вновь обрела свои корни, выглядит более чем сомнительным. В этой связи ироническое замечание де Либера по поводу изобретения омлета кажется весьма метким. Кроме того, можно задать и такой вопрос: откуда на севере Франции появились греческие рукописи? Отчасти об их происхождении свидетельствует тот факт, что в имеющиеся в монастырской библиотеке списки с греко-латинскими текстами Аристотеля включены работы Аделярда Батского. Аделярд (ум. ок. 1152) был англичанином, получившим первоначальное образование во Франции, в Туре и Лаоне; он, однако, не удовлетворился его уровнем и отправился в поисках знания сначала на Сицилию, а затем на Восток, в Антиохию и Малую Азию. Он великолепно овладел арабским, занимался переводами (перевел на латынь «Элементы» Евклида и несколько арабских трактатов по астрономии), а также распространял в Европе, как он сам выражался, «studia nova Arabicorum» («новую науку арабов»). Предположение о том, что именно благодаря ему в Сен-Мишель попали греческие оригиналы Аристотеля не выглядит нелепым, хотя доказать это и невозможно. И пусть даже за появление Аристотеля в Сен-Мишель несет ответственность не Аделярд, очевидно, что дело явно не обошлось без какого-то странствующего ученого, посещавшего Восток.

В концепции Гугенейма имеется и еще один вопиющий недостаток. Даже если бы весь Аристотель был переведен именно с греческого и именно в Сен-Мишель, это нисколько бы не отменило колоссальной зависимости средневекового латинского Запада от арабского Востока в отношении естественных наук. Так, европейская медицина вплоть до Нового Времени базировалась на изысканиях Авиценны (а не Галена и Гиппократа); достижения средневековой математики напрямую связаны с адаптацией Фибоначчи идей аль-Хорезми (именно от его латинизированного имени происходит термин «алгоритм»); европейская астрономия XIII в. работала опять же не столько с текстами греков, сколько с текстами арабов (тому подтверждением являются хотя бы закрепившиеся в европейской астрономии арабские термины «зенит» и «надир»); средневековая оптика (пожалуй, до Дитриха Фрайбергского) есть не что иное, как просто переложение трудов ибн аль-Хайсама (Альгазена); с алхимией все ясно из самого ее названия (даже искусство перегонки вина европейцы позаимствовали у арабских алхимиков: ярче всего об этом свидетельствует термин «алкоголь»).

Итак, похоже, с научным аспектом концепции Гугенейма все ясно. Перейдем к ее идеологическому аспекту, который куда более интересен. Действительно, книга лионского профессора писалась не столько как исторический научный труд, сколько как «ответ на вызов времени»: по словам Гугенейма, в свете того, что в 2002 г. Евросоюз рекомендовал позитивнее освещать в школьных учебниках роль ислама в историческом наследии Европы, «попытаться прояснить истинное положение дел просто необходимо». Понимая, однако, что одних только ссылок на переводы Аристотеля в Сен-Мишель явно не достаточно для обоснования альтернативной точки зрения, Гугенейм склоняется к старой идеологеме, согласно которой мусульманский мир был просто неспособен воспринять греко-римскую науку и философию, и, соответственно, не мог служить связующим звеном между античностью и европейским Средневековьем. В ход здесь идут несколько самоочевидных (по мнению автора) тезисов. Вопервых, считает Гугенейм, если в Халифате и были какие-то ученые и философы, то они являлись или сирийцами, или греками, или, на худой конец, персами, которые обратились (если обратились) в ислам исключительно из карьерных и экономических соображений (освобождение от налогов). Поэтому ислам и арабы (как его носители) никакого отношения к научным и философским достижениям Халифата не имеют. Во-вторых, даже этих ученых, если они позволяли себе какое-либо свободомыслие, нещадно преследовали исламские священнослужители. В-третьих, только христианская Европа, где – благодаря христианской религии – всегда высоко ценилась свобода личности, право выбора и т. д., могла оценить и дать новую жизнь наследию Древней Греции.

ДАЖЕ ИСКУССТВО ПЕРЕГОНКИ ВИНА ЕВРОПЕЙЦЫ ПОЗАИМСТВОВАЛИ У АРАБСКИХ АЛХИМИКОВ: ЯРЧЕ ВСЕГО ОБ ЭТОМ СВИДЕТЕЛЬСТВУЕТ ТЕРМИН «АЛКОГОЛЬ»

Надо сказать, что Гугенейм прав в том, что ислам как таковой не имел к «золотому веку» арабской культуры никакого (или почти никакого) непосредственного отношения. Философы и ученые Халифата были, как правило, людьми светскими (в этом, кстати, колоссальное отличие мусульманского Востока данного периода от католического Запада, где науками занимались исключительно клирики и монахи). Если у мусульманской религии и была некая положительная роль в становлении и расцвете культуры Аббасидского Халифата, то она заключалась в том, что ислам данного периода, если сравнивать его с тогдашним христианством, как западным, так и восточным, был исключительно терпим. Какие-либо серьезные гонения на философов и ученых имели место несколько позже, причем печальный пример Аверроэса – один из весьма немногих. Вообще же отношение между духовной властью Халифата и его учеными хорошо иллюстрирует легенда, согласно которой халиф аль-Мамун (а халиф при Аббасидах был как-никак духовным главой всей мусульманской общины) платил за переводы Аристотеля золотом (о чем ныне, увы, не могут и мечтать переводчики научных и философских текстов даже в самых-самых демократических, свободных и богатых странах).

Опять-таки не следует думать, что католическая Европа приняла Аристотеля с распростертыми объятиями. Еще в середине XII в. уже упоминавшийся Аделярд Батский, перелагая на латынь восточную и греческую мудрость, осторожно замечал на всякий случай, что сообщает не свои собственные идеи, но идеи арабов (causam Arabicorum, non meam ago). И вообще рецепция аристотелизма в Европе проходила под знаком постоянных запретов и осуждений. Впервые Аристотель попал под подозрение церковных властей в первом десятилетии XIII в., когда два преподавателя Парижского университета, Амальрик Венский и Давид Динантский были уличены в ереси; при этом корень зла усмотрели в libri naturales , т. е. в «естественнонаучных сочинениях» Аристотеля, вследствие чего их преподавание было запрещено (запрет Парижского Поместного Собора 1210 г., подтвержденный также в 1215 г.). В 1228 г. папа Григорий IX предписывал парижским теологам преподавать теологию без всяких примесей мирского знания (sine fermento mundanae scientiae), не извращая Слово Божие измышлениями философов (non adulterantes verbum Dei philosophorum figmentis). Тот же Григорий IX распорядился в 1231 г. создать комиссию с Гильомом Оверньским во главе, которая должна была «очистить» сочинения Аристотеля от сомнительных с точки зрения ортодоксии идей. Хотя определенные результаты и были достигнуты (прежде всего, благодаря Фоме Аквинскому, который творчески переработал Аристотеля, сделав его «безопасным» и вполне приемлемым для католицизма), аристотелизм (в его аверроистской версии) был снова осужден в 1270 и 1277 гг. (причем осуждению подверглись даже отдельные тезисы самого Аквината). Результатом этих двух осуждений стало то, что один парижский профессор (Сигер Брабантский) был убит «при невыясненных обстоятельствах», а несколько других были вынуждены покинуть Париж. А уже в середине XIV в. от аристотелизма в его классическом виде вообще мало что осталось: via moderna Уильяма Оккама и его последователей – это уже совсем другая история.