Коллектив авторов - Артикль. №2 (34)

И придумал: надо будет заявить на эту галерею, что они торгуют краденой картиной. А когда её вернут в Гордянский музей, он туда переедет. Снимет квартиру в Гордянске на деньги от сдачи своей квартиры в Мнёвниках. Ещё и на домработницу останется: цены-то на квартиры в Москве и в Гордянске несравнимы. А может, Лариса Борисовна ещё жива и одинока. Тогда и квартиру снимать не понадобится, и домработница станет не нужна. Так что денег будет достаточно, чтобы обеспечить и себя, и её. Конечно, придётся расстаться с Маргаритой Петровной, но что делать. «А Лёшка будет переживать, что опять остался без отца, – с долей злорадства подумал он. – Что ж, сам виноват. Если так нужен отец, не надо было отказывать ему в просьбе. Тем более, что это была его единственная просьба за все пятнадцать лет».

Оставалось решить, куда лучше заявить о местонахождении украденной картины: в Гордянское ОВД, или в Федеральную Прокуратуру.

Пока он над этим думал, убили сына.

Алексея застрелили двумя выстрелами – в сердце и в голову. Никто не сомневался в том, что его заказали, но ни заказчика, ни исполнителя не нашли. На похороны съехалось много народу, большинство – крепкотелые мужчины на дорогих иномарках.

Нельзя сказать, что смерть сына его потрясла: особых чувств он к нему не питал. Но всё равно он сколько-то переживал: сын как-никак. Однако даже этих неглубоких переживаний хватило, чтобы сердце, которое и так никуда не годилось, окончательно сдало.

Наследство он получил нешуточное: крупная сумма на счету в Сбербанке, три автомобиля, гараж со всеми современными прибамбасами, «избёнка», трёхкомнатная квартиру в Москве и домик на берегу моря в Черногории. Лёшка всё это ему отписал по завещанию. Осталась ему и наличность – тоже немалая – которая лежала дома в сейфе. Сын в завещании велел ему, в случае своей смерти, вынуть из большого синего альбома свою фотку, где он на горной реке удит форель, и вставить эту фотку в рамку.

Когда он достал эту фотку из альбома, на обороте обнаружилась записка: «Батя, никаких рамок не надо, это я на всякий случай следы запутал. Цифры, которые я написал здесь, внизу, – это комбинация, чтоб открыть сейф. Если меня грохнут или ещё чего случится со мной – открой сейф и забери наличку. Там много. Тебе пригодится. Понял? Лёшка». И дальше действительно стояли цифры. Он открыл сейф. Денег там оказалось действительно много.

…Он ничего не стал откладывать. А куда откладывать? На днях стукнет семьдесят пять, а с его сердцем не приходится рассчитывать на долгожительство.

Он набил кейс купюрами и поехал в Питер.

Возвращался в ночном поезде, и хоть в купе СВ он был один (купил оба места), заснуть не смог: слишком много эмоций. Подумал было шагнуть в картину прямо из купе, но жалко было разворачивать: уж очень надёжно упаковали.

И вот он дома. И вот он в картине. Как молоденький сиганул туда прямо с дивана, лишь только Галя вышла. Погода здесь – как на заказ: ни жарко, ни холодно, ни душно, ни ветрено, не сыро, но и не слишком сухо. И свет приятный, успокаивающий: так бывает в конце августа ясным ранним вечером. Где-то поблизости играет радиола и голос, от которого ещё в детстве у него замирало сердце, поёт:

Танго «Над заливом». Да, оно. Значит, он правильно догадался, что на картине именно залив.

…Сразу после войны – и какое-то время потом – во дворе по вечерам молодёжь танцевала под радиолу. Он специально не засыпал, пока не исполнят танго «Над заливом». Его заводили всегда под конец. Он почему-то представлял себе певицу в виде крестовой дамы из материной колоды (мать иногда гадала на себя). Но у матери крестовая дама была замусоленная, а та, что ему представлялась, блестела, как новенькая; белые пальчики, обведённые чёрным, сжимают стебелёк цветка, похожего на тюльпан, но не тюльпан, а какой-то, наверное, сказочный цветок; неподвижные глаза глядят куда-то, мимо всего, и только губы шевелятся: она ж поёт… Он понимал, что это чушь, но всё равно было страшно. И вроде как сладко. И обидно, что она поёт не ему, а какому-то мужику:

…Купальщица стояла в своей обычной позе. На этот раз он поздоровался с ней словами из танго «Над заливом»:

Он обращался к ней, поэтому вместо «меня любимой назови» спел «меня любимым назови», а вместо «подари ты мне все звёзды и луну, люби меня одну» – «подарю тебе все звёзды и луну, люблю тебя одну».

ОНА, как всегда теперь, приветливо помахала ему рукой.

Между тем, в картине стемнело, а небо покрылось звёздами. Именно покрылось: потому что их высыпало столько, что самого неба не стало видно. Откуда-то сбоку выкатилась полная луна, и через залив пролегла лунная дорожка. Его неудержимо потянуло поплыть по этой дорожке. Он прекрасно понимал, что с его больным сердцем лучше не плавать, но рискнул. Однако ноги никак не могли погрузиться в воду. Убедившись, что все попытки бесполезны, он попробовал сделать шаг и почувствовал под собой опору, правда, не такую, как земля или пол, но тоже вполне надёжную.

Лунная дорожка продолжилась внутри грота. Он шёл по ней, пока не оказался перед дверью, которой раньше там не было. И всё-таки эта дверь была ему почему-то знакома. Он уже видел её много раз. Это абсолютно точно. Ну, конечно! Это ж дверь в Славкину квартиру! А вот и звонок, тот самый, фигурный золотистый…

Он позвонил.

Дверь открылась. Но почему за ней вместо прихожей – луг. Трава на нём коротенькая, густая, яркая. В ней желтеют одуванчики. На лугу расстелена бордовая плюшевая скатерть, а на ней расположились Славкины родители. Отец скрестил ноги по-турецки и курит папиросу; мать лежит на боку, эффектно выпятив бедро, и, не торопясь, снимает фантик с шоколадной конфеты «Белочка». Рядом стоит Славка и лыбится во всю свою круглую рожицу. Все трое выглядят как в тот день, когда он первый раз пришёл к ним домой. У Славки в руке бутерброд: полсайки с маслом и толстым куском докторской колбасы, густо намазанной горчицей. Знакомый бутерброд. Когда они учились в шестом классе, Славка отдал ему точно такой же, хотя и сам хотел жрать. В то утро мать поругалась с соседкой, а та со злости выложила ему правду-матку насчёт отца: что тот – никакой не лётчик-испытатель, а что мать нагуляла его незнамо от кого. Он, понятное дело, расстроился, ходил целый день с опущенной от стыда головой, и Славка, хоть и не знал, в чём дело, понял, что он переживает, и чтоб утешить отдал свой бутерброд.