Александр Половец - БП. Между прошлым и будущим. Книга первая

Я и сейчас помню, как трубка звенела голосом сына – «Папа, какой Израиль! Сдай билеты! Там война!». Война – не война, а «интифада» в тот день, действительно, началась. И в общем, даже не опасения за собственную безопасность, хотя и это тоже, конечно, но и очевидная неуместность отпускных удовольствий была явна: людей же убивают на улицах!..

Билеты я пытался сдать – взять-то их взяли, только денег за них не вернули. «Какая война?» – с наигранным удивлением ответили сотруднику агентства путешествий, куда я принес билеты. «У нас нет никакой войны… Деньги за билеты мы не возвращаем.».

Ну, нет – так нет. Жаль, конечно, было полутора тысяч долларов, только разве сравнится это чувство с тем, которое ощущаешь здесь, в домашнем уюте на расстоянии в тысячи миль, когда в телевизоре начинают снова и снова мелькать кадры хроники из Израиля… Хроники воюющей – на своей территории – страны.

Не случилось тогда, а Губермана встречал я – в нашем аэропорту, здесь, в Лос-Анджелесе. Вот и в тот вечер, разговоры – разговорами… а помню, не в первый раз убеждал Игорь, листая страницы фотоальбомов: «Напиши книгу…»

– Какую же? – спрашиваю, – давно написан «Вертер», – отшучивался я, укладывая высокими стопками альбомы с фотографиями обратно на полки.

– Да ты полистай их, – Игорь провожал взглядом альбомы, – открой старые номера газеты – вот и вспомни фигурантов твоих заметок, обстоятельства… Интересно же!

«Может, прав Игорь? – всё чаще возвращаюсь я к этой мысли. – Вот и Таня Кузовлева, близкий мне человек, – тоже говорит…».

– Зачем, – спрашиваю уже её, – теперь-то кому, ну, кому это интересно? Было – и было. Быльём поросло.

– Всегда, – возражает Таня, – сохраняется круг тех, кому не безразлично проживаемое здесь, сегодня. Да и мы сами, – категорически завершает она спор, – нам это надо!

Может быть… может быть… А ещё вот что: даже и теперь, когда редакция перестала для меня быть обязательной и повседневной службой, представляется мне, что газета остается притягательным полюсом, на который всё собиралось: обстоятельство за обстоятельством, встреча за встречей…

Только что позвонил мне Лёва Мороз – приходи на выставку в галерее. «В моей, – сказал он, – галерее»! Конечно – приду. Да и как не прийти – ведь это после него, тогда мне не знакомого, началась служебная часть моей американской биографии. Впрочем, об этом уже было в первых главах…

Сейчас же – из того, что сохранилось в записях, в публикациях, – я пытаюсь выбрать из них «самое-самое».

Начать надо бы, наверное, вот с чего.

А было такое: в Мичигане молодой ученый-славист основал небольшое издательство – с двумя-тремя сотрудниками. Слависта звали Карл Проффер…

Я бы назвал эту главу так:

В самом начале 80-х мы говорили о замечательной художнице-литовке Алиде Круминой с Игорем Димонтом, ленинградским режиссером, её близким приятелем – где они сейчас? Знал я Игоря не близко. Однажды он заглянул ко мне, когда я дожевывал прихваченный из дома бутерброд, заменявший и ланч, и обед – пойти куда-то, даже в соседний “Макдональдс” времени всегда не хватало.

– Тебе не противно? – Игорь брезгливо косился на остатки бутерброда.

– Противно что?

– Да вот это! Что это? – он показал на остатки моего ланча.

– Как, что – еда: хлеб с колбасой…

– Вот-вот – с колбасой!

– Не понял, – отвечаю, – колбаса телячья, из русского магазина, свежая. Всё нормально.

– Именно – телячья. Это же плоть убитого животного… Убили ребёнка у коровы, не дали ему вырасти. А ты знаешь, – укоризненно продолжал Игорь, – что в мясе убитого животного сохраняется ужас смерти? Оно же знало, что сейчас умрет! Убили теленка, а ты ешь его…

Вот так мыслил Игорь. К этой теме мы больше не возвращались, хотя виделись довольно регулярно.

Вегеританцем я не стал – люблю рыбу, креветки, моллюсков всяких при случае поглощаю с удовольствием, пью молоко, ем куриные яйца. А мяса – не ем, не хочется. Ну это так, к слову.

Так… В тот раз, или в другой, когда говорили мы с Димон-том совсем о другом, но вот после этого разговора родились строки, которыми я открывал заметки об Алиде Круминой, художнице. После их публикции у меня дома появилась одна из ее удивительных картин.

Приведу же начало этих заметок, кажется, оно здесь к месту.

Итак:

“…Когда город спит, когда он ест, смотрит телевизор, когда он пьет, обсуждает, соблазняет и мечтает, когда город строит планы на следующий день, и когда город спит… есть еще какой-то небольшой невидимый никому мир. Этот мир обособлен и непричастен к суете города.

Это – мир творцов, особых людей среди нас, как бы иронически или несерьезно мы порой к ним не относились. Пианист, не имея зала, не имея слушателя, часами остается у фортепиано, композитор исписывает тонны бумаги, зная в своем сердце, что никакой оркестр никогда не исполнит его музыку. Художник подолгу просиживает за мольбертом и не тратит время на мечты о том, что кто-то его оценит, кто-то восхитится его образами, кто-то поймет и озолотит его. Эти люди творят, не расчитывая на будущие доходы, не думая о своих будущих успехах или неуспехах, не ожидая компенсации или высокого места в обществе.

Творить для них – внутренняя потребность. Это их способ жить, выражать себя, «строить мосты» к другим людям. Сопротивляемость обстоятельствам у них высокая… общество может их не признавать, они творят, не ожидая аплодисментов ни сегодня, ни завтра… никогда».

Продолжив эту мысль сегодня, добавлю и следующее: всегда жила русская литература потайная, скрытая, недоступная. Рукописи передавались надежными друзьями, от одного – другому. Ни официальной издательской редактуры, ни цензуры…

Саша Соколов, Бродский, Цветков, Лимонов… В том же ряду оказались и Аксенов, и Алешковский, и Копелев – все они оставили страну, при разных обстоятельствах, но причина всё же была одна. Теперь – это история. “Не приведи, Господь, – слышу я сегодня, бывая там, – чтобы она вернулась…”

А сейчас – о том, что сохранилось в записях, в публикациях – я попытаюсь выбрать из них «самое-самое». Начать надо бы вот с чего…

Так и жила эта литература в подполье многие годы, но вот томики с эмблемой старинного экипажа, маркой “Ардиса” заняли место в тамиздатовской библиографии – рядом с изданиями “Посева”, “Граней”, “Имки-пресс”. Вот я достаю Набоковские – из него у меня сохранилась почти вся серия – от “Подвига”, датированного 1974-м годом, (это прямой репринт с парижского издания 32-го года, там сохраняются все “ъ”) – здесь еще нет “экипажика”, появится он в 79-м на томиках “Стихи”, “Король, дама, валет”, изданнные в 78-м “Весна в Фиальте” и “Другие берега” его не содержат.