Игорь Рабинер - «СЭкс» в большом спорте. Правда о «Спорт-Экспрессе» от топ-журналистов двух поколений

– Я слышал, он тебя в Киев не отпустил?

– Так для него Блохин – не лучший футболист страны в совсем недавнем прошлом, а кто-то вроде перебежчика.

– А ты перетерпи – он же заканчивает, наверняка тренировать кого-нибудь начнет – спокойно к нему съездишь.

– Так это он как бы здесь прощается – ему на Кипре контракт предложили. Поэтому не поговорить с ним сейчас – это немного непрофессионально.

– А ему ты про Кипр говорил?

– Нет, конечно – тогда бы он решил, что я над ним просто издеваюсь.

– Правильно. Но он через неделю за границу свалит, конгресс там, видишь ли, у него, а мне тут газету из чего-то лепить надо будет. Поэтому давай так: ты едешь и делаешь из этого «Уроки жизни», а я ему потом рассказываю, что у нас для этой рубрики ничего не было и я тебя попросил что-нибудь наваять, а ты и предложил Блохина. Только про Австрию его не терзай – очень тебя прошу. А так, вдвоем, и отобьемся.

«Уроки жизни – повесть о спорте, написанная знаменитыми чемпионами» – это монологи, занимавшие подвалы первой, второй и третьей полос. Рекордные по объему газеты материалы. Должны появляться не реже двух раз в месяц – даже в масштабе СССР непросто было отыскать столько великих. Так что Блохин вовремя решил домой заехать.

…И рву я в Киев, и катают меня в компании игроков сборных мира и Союза на теплоходе по Днепру, и во Дворце спорта Тамара Гвердцители впервые поет «Виват, король!», и с Олегом я разговариваю «за жизнь» столько, сколько мне надо, и пишу «повесть», и ставит ее Кучмий в первый день выхода на работу Кудрявцева. Тот звонит ранним утром – срочно зайди! Захожу – он спрашивает: запись визирована? Отвечаю, что Блохин – не тот человек, кто от своих слов откажется. Тогда, говорит, садись, сейчас звонок такой интересный будет. Секретарша соединяет, главный врубает селектор и слышу я, как незнакомый мне раздраженный голос говорит, что тот кусок в моем тексте, где Блохин рассказывает, как его выгоняли из сборной, – вранье от слова и до слова. И понимаю, что это сам выгонявший и звонит.

Олег тогда, среди прочего, вспомнил, как перестали однажды даваться ему голы, сборная из какой-то поездки вернулась в Новогорск с поражением и зампред Спорткомитета Валентин Сыч лично пожаловал на базу, чтобы провести собрание и объявить, что товарищ Блохин, не забивающий вот уже три месяца, должен покинуть расположение команды. Прямо сейчас. Блохин спросил: кто купит ему билет до Киева, Сыч ответил, что точно не он.

Но Блохин-то в сборную потом вернулся, а вот Сыч в те переломные времена попал в опалу, и на момент его упоминания в газете служил всего лишь начальником какого-то научно-теоретического физкультурного журнала – по сравнению с «Советским спортом» это был вариант толстой стенгазеты.

И вот теперь, забывшись в злобе, Сыч пытается разговаривать с Кудрявцевым как тогда, когда он сидел на самом верху и дергал к себе «Валерку», если в газете было что-то не так, и требует опровержений, извинений и моей казни.

А Кудрявцев, сидя напротив меня и озорно подмигивая, отвечает ему на это так: «Валентин, ты тон-то сбрось, а? Я-то думал, ты за советом звонишь, а ты грубить сразу начинаешь…» – «За каким еще, бл…, советом?!» – «А за таким: всем нам суждено однажды выйти в тираж, но не все мы оказываемся готовы отвечать за поступки, которые совершали, когда чем-то рулили. А фамилию журналиста этого советую тебе запомнить, он еще много чего наворотить способен. Все, пока, мне командовать надо, если, конечно, помнишь, какое это хлопотное дело, – береги здоровье, может, еще и пригодится». И уже мне:

– Ну, удружил так удружил! Что ж ты сразу-то не сказал, в каком ключе материал хочешь подать? Как эти аппаратчики душили лучшего нашего футболиста, звезду, можно сказать, – это ж сейчас самое то, что нужно!

– Да я и не собирался туда вворачивать…

– Как это – не собирался?

– Во-первых, Олег мог об этой истории не вспомнить, во-вторых, она могла в строчку не лечь – он мне на книжку, а не на газету наговорил, столько всего не влезло, что даже жаль.

– Но такой-то кусок не мог не влезть! Он сегодня – как ложка к обеду! Чтоб теперь аппетит у Сыча надолго пропал! Знаешь, сколько он в свое время крови моей выпил?

– Нет, я и не знал, что он тоже из ваших врагов.

– Ну, теперь-то он уже из отыгранных. Хотя черт его знает, как дальше все повернется – но видишь, схавал и не перезванивает. Небось думает, кому бы на меня нажаловаться можно. А некому, Валя, некому!

Такой это был человек, в каждой ситуации усматривавший столько подтекстов, причем очень часто – взаимоисключающих, сколько другому никогда бы и в голову не пришло. Да другой бы и жить, возможно, не смог, везде и всюду чуя подвохи и заговоры против себя, а для Кудрявцева мир интриг был образом жизни. И если интриг не хватало, он их придумывал на раз. Когда у тебя собраны многие из лучших спортивных журналистов огромной страны, можно, наверное, было слегка отпустить вожжи и просто дать им больше свободы – не в творчестве, нет, просто в работе. Но кто, скажите, тогда будет уважать и бояться начальника?

Кудрявцев пришел «на главного» из отдела пропаганды не какой-нибудь агитконторы, а самого ЦК КПСС, поэтому в том, что он считал себя истиной в первой и последней инстанции, ничего удивительного не было. Но вот слишком часто выслушивать, как он несет эту истину, было тяжеловато. У лекторов есть такой прием: с первых слов выбираешь понравившееся тебе лицо и затем обращаешься как бы непосредственно к нему. Так и наш главный при любом своем выступлении на аудиторию шире двух человек всегда выделял одного, кто ему сегодня… не нравился. Он шел от противного: «Если бы ты только был способен воспринимать мои посылы, то через тебя либо твой отдел не шли бы такие бездарные материалы, которые приносят газете лишь вред и неприятности. Вот и сейчас ты хочешь протащить в номер нечто из серии ни уму ни сердцу. Удивительно даже, что это не завернул раньше никто из тех, кто читал до меня, все решения самому принимать приходится! Сколько я могу повторять, что нужны социальные материалы, а вы мне что тут подсовываете?! Не знаете, что волнует людей – идите к заводской проходной и узнавайте, там они – наши болельщики и читатели!!!»

И попадавший во временную опалу шел – только не к проходной, а в магазин на Солянке, где продавцы винного отдела, Толян с Гариком, – те самые болельщики – знали нас, совспортовцев, как родных, и через полчаса коллеги, чокаясь с пострадавшим, напоминали ему, что в прошлом месяце была их очередь водку из-за гнева редакторского закупать, но попили-отсиделись, теперь вот ты впал в немилость у Бесноватого, как называл главного мудрый ответсек Геннадий Иванович Проценко, так накати стакан, поменяй в этой несчастной заметке абзацы местами и через пару дней покажи ему ее как по новой написанную. Он или забудет, что ему не нравилось, или оттает уже, или еще в кого к тому времени вцепится. И проходили дни, и Кудрявцев действительно амнистировал опального, но непременно был раздражен кем-то еще. Не недоволен, нет, именно раздражен – он всегда играл на сильных эмоциях. Вообще если бы в то время западная киноиндустрия была бы к нам поближе, то Валерий Георгиевич помог бы здорово сэкономить на бюджете хорошего детективного фильма: он легко сыграл бы и доброго, и злого полицейского одновременно, поскольку сам не догадывался, что для этих ролей надобно минимум два человека, а объяснять подобное ему никто не рискнул. И текстом роли по сценарию он бы тоже не заморачивался – слова главный всегда метал с пулеметной скоростью, летя и не поспевая за собственной мыслью, а когда сбивался, забыв, с чего, собственно, начал, то еще больше входил в раж: «Нет, ну за мной надо записывать – иначе что мы тут делаем, для чего собираемся, если никто сам ничего предложить не может, а за моими идеями вы не успеваете?!» И все «неулавливающие» могли быть посланы и подальше проходной.