Максим Кантор - Стратегия Левиафана

Смерд приходит в неистовство, когда узнает, что даже наука (та, что отвечает за прогресс) хиреет, а богатые продолжают богатеть.

– Говорили, что их труд приносит пользу прогрессу, поэтому буржуи такие богатые! И где польза? – кричит таксист. – Институт искусствознания в Москве закрывают, а виллы у буржуев растут! Какашки дорожают!

– Зачем тебе институт искусствознания? – спрашивают у смерда. – Да, богатые решают, что именно нужно обществу. Решать должен ответственный человек, который заработал миллиарды, а не тот, кто имеет трояк. Платят миллионы за футбольные клубы, за желтые газеты с колумнистами, за дискурс из какашек – а институт искусствознания не нужен.

– И авиационная промышленность тоже хиреет!

– Ты что, лететь куда-то собрался?

– Погодите, – говорит смерд, – вы меня обманываете. Тут противоречие. Богачи стали богатыми, потому что они делают работу, нужную для всех. Производство денег важно для прогресса, да? Правильно?

– Именно так.

– Но решают, что именно нужно для всех, – тоже богачи, на том основании, что они богаты?

– Это логично.

– Но получается, что они богаты сами для себя.

– Ты, смерд, просто не понимаешь законов рынка, труда и капитала.

– Получается, что богатые – богаты, потому что решают за всех, а решают за всех, потому что богаты. Это замкнутый круг – а не движение вперед. Когда прогресс, то вперед идут… Может, врут насчет прогресса?

Смерд хочет видеть обещанное сразу, но прогресс невидим – как невидима рука рынка. Это даже не главная неприятность.

Прежде считалось, что механизация производства привела к отуплению процесса труда – так возник отчужденный труд, который не принадлежит буквально рукам рабочего, хотя изготовлен его руками. Теперь хуже: финансовый капитализм перешел в интеллектуальное, почти духовное качество – это иная, отличная от привычного труда субстанция. Смерду надо смириться с тем, что банкир больший труженик, чем он, но новый процесс труда пониманию недоступен. Смерду остается искать причастность к богачу – в любом служилом качестве, – и только через лакейство он может пережить трудовой катарсис. Требуется понять, что и лакейство – труд. Так, шаг за шагом, смерду дают понять, что он равный гражданин социума, но лакей, и хотя он труженик, но его труд ничего не стоит.

Состояние причастности духовной субстанции труда при полной его мизерабельности выразил поэт Бродский:

Вне зависимости от того, вязал ли Маркс лыко, оскорбить рабочих он не собирался – хотел их защитить. Маркс писал о том, что рынок отторгает труд от рабочего, и хотел остановить этот процесс.

Однако строфа Бродского (возможно, не по желанию автора) отрицает эксплуатацию труда и, соответственно, необходимость в социализации производства. Труд есть богоданная субстанция, говорит поэт, – это напоминает антимарксистский пассаж о труде Хайдеггера:

«Рабочий не является, как того желает марксизм, только объектом эксплуатации. Рабочий класс – это не класс обездоленных, которые мобилизуются для всеобщей классовой борьбы. Труд не является только получением благ для других. Труд не является средством получить зарплату (ср. Бродский: «Труд не является товаром рынка»). Труд – это название любого дела и любого разумного действия, ответственность за которое несут его участники и государства. Поэтому труд является служением народу. Труд есть там, где свободная сила решения и терпеливость людей предполагает ради свершения волю и задачу. Тем самым всякий труд, труд как таковой, является духовным».

И Бродский, и Хайдеггер, и Юнгер говорили одно: любой труд суть духовная субстанция, неважно, каков он, этот труд. Труд в каменоломне – духовен, не стоит сетовать, если катишь вагонетку. Банкир занимается регулированием финансовых потоков, а ты ему чистишь штиблеты: вы соучастники великой мистерии.

Герман Геринг в речи перед рабочими завода Круппа в Эссене воскликнул: «Крупп и есть не кто иной, как сам тип Рабочего-Труженика!»

Труд делает свободным, Юнгер и Хайдеггер говорили это в 34-м – спустя несколько лет эти слова написали над воротами лагеря, где люди становились свободными в том числе от бренного тела.

Вот это смерду и предстоит постигнуть в современном мире. Его труд не особенно нужен, а состояться как труженик он может через сопричастность к отрицанию простого труда.

Это звучит несуразно, но это исторический факт. Количество денег, приходящихся на реальную продукцию, теперь столь велико, что деньги стали самостоятельной реальностью, в которой места для смерда просто нет. Мир, который образуют эти деньги – а это и есть побочный продукт, параллельная реальность, со своим искусством, недвижимостью, медициной, едой, политикой, – этот мир смерда и его простого труда не принимает.

Смерд стал отчужденным производителем. Он существует благодаря милости финансовых потоков, удаленный от средств производства, от производственных отношений, от продукта труда. Так люмпенизирована большая часть населения.

Однако новая реальность на этом не остановилась.

В новом символическом мире произошла симметричная люмпенизация: устранив смердов как соучастников процесса, новые хозяева мутировали в люмпенов сами. Люмпен – суть субъект, не отвечающий за общество, не связанный с социумом, и мы привыкли полагать, что люмпен – это тот, кто на дне. Но внеклассовая категория собственников и богачей стала надмирными люмпенами, свободными от стран, наций, народов. Они плывут на своих белоснежных яхтах вне мира и, точно так же как нищий люмпен под мостом, не связаны ничем с себе подобными.

Часть современного общества перешла в состояние, описанное греками, – в состояние высокого досуга, а большинство населения сделалось бесправным электоратом.

Можно сказать, что сегодняшний просвещенный мир напоминает античную демократию, хотя сходство неполное, это, так сказать, промежуточный продукт на пути к античной гармонии. Сенаторы ходят по Капитолию, корабли плывут по Эгейскому морю, в Москве возводят виллы по канонам Витрувия – многое сходится, не хватает пустяка.

Всем знакомо чувство незавершенного действия: мы обещаем себе заняться спортом, рано вставать, выучить латынь – однако примиряемся с частичным исполнением обещаний, с побочным продуктом. Так и наша цивилизация.

Современное искусство – тоже побочный продукт. Никто не утверждает, что перформансом и инсталляцией можно любоваться. Само по себе – это мало выразительно. Загогулины и какашки – это как бы вехи на пути в гармонию, просто современное искусство задержалось на полдороге и осталось в музеях. Объясняют, что данная поделка имеет в виду то-то и то-то, напоминает о возможном единстве формы и содержания. Это не Пракситель, это напоминание о возможном Праксителе – подобно тому, как сиюминутная деятельность сотрудника ГБ есть напоминание о возможном справедливом обществе, а колонки журнального зоила есть напоминание о гражданской позиции.