Светлана Беличева-Семенцева - На переломе эпох. Исповедь психолога

Был солнечный май 1972 года, я бродила по маленькому деревянному уютному сибирскому городку Ялуторовску, где когда-то в ссылке, после каторжных работ, проживала колония декабристов из семи человек. Гуляя, я набрела на деревянный домик с полисадничком перед окнами, который мало чем отличался от соседних. Мемориальная доска на стене домика свидетельствовала, что в ссылке здесь проживал декабрист Матвей Иванович Муравьев-Апостол. Строя свой дом, в фундамент он заложил бутылку со скупой записочкой, в которой для будущих потомков перечислял фамилии живущих вместе с ним в Ялуторовске ссыльных товарищей.

По неслучайной прихоти судьбы, через сотню лет в домике поселился ссыльный агроном Иван Юрьевич Азолин, увлекающийся краеведением и по крохам собирающий материалы об истории Ялуторовска. Перед самой войной, перекатывая дом, Азолин обнаружил бутылку с запиской Муравьева-Апостола, удостоверявшей принадлежность этого дома ссыльному декабристу. И эта записка послужила главным доводом для открытия в 1938 году в доме Матвея Ивановича первого в Советском Союзе мемориального музея декабристов.

Уже после войны вернувшийся с фронта учитель истории, тоже заболевший краеведеньем, Терентьев Иван Степанович стал директором музея и посвятил себя сбору мемориальных экспонатов в этот музей.

Весь Ялуторовск помогал Ивану Степановичу собирать вещи декабристов, хранившиеся в семьях горожан. Уезжая из Ялуторовска после указа о помиловании в 1856 году, декабристы дарили своим ялуторовским друзьям, соседям, ученикам свою мебель, домашнюю утварь, книги. И вот сейчас эти бережно, из поколения в поколение хранившиеся вещи, собирались в свой родной дом.

Дом не походил на музей. Он был обжитым и уютным, будто хозяева только на время отлучились и незримо присутствуют в маленьких комнатах с низкими, небольшими оконцами. Служители музея говорили о декабристах, как о живых и хорошо знакомых людях. Сочувствовали горькой судьбе лучшего друга Матвея Ивановича Якушкина Ивана Дмитриевича, жене которого царь не разрешил следовать за мужем. И она умерла, не выдержав разлуки, оставив двух малолетних сыновей. Всю свою оставшуюся жизнь Иван Дмитриевич прожил бобылем и посвятил себя воспитанию чужих детей. Ему удалось открыть две школы, мужскую и женскую. Государственным преступникам не разрешалось заниматься образовательной деятельностью, и местный священник Знаменский взял на себя большой грех, назвав светские школы, обучение в которых велось декабристами по составленным ими же программами, церковно-приходскими.

Душой общества был Иван Иванович Пущин, лучший лицейский друг Пушкина, судьба которого была не менее романтичной, но более счастливой, чем судьба Якушкина. Он тоже через всю жизнь пронес любовь к одной женщине, жене декабриста генерала Фонвизина, который в ссылке вместе с женой жил в Тобольске. Наталья Дмитриевна Фонвизина несколько раз навещала Ивана Ивановича, и уже после помилования и возвращения из ссылки, когда муж умер, влюбленным на склоне лет удалось обвенчаться и доживать свою жизнь вместе.

Иван Иванович имел склонность к адвокатской деятельности, он писал за горожан и крестьян из прилегающих деревень прошения и ходатайства в суд и к местному начальству, защищая неграмотное население от лихоимства.

Там, в Ялуторовске, открылась для меня одна истина, о которой почему-то не говорилось в наших учебниках истории. Самый большой жизненный подвиг декабристы совершили не столько 14 декабря 1825 года, выйдя бунтарями на Сенатскую площадь, сколько здесь, в заснеженной Сибири, где провели они последующие тридцать лет, в отрыве от родных, от культурных центров и привычного образа жизни. Здесь их гражданский долг и духовность выдержали испытание в негромких малых и добрых делах, незаметном служении людям и их повседневным нуждам. Великодушие, благородство и бескорыстие, с которым несли они свой крест и свою миссию, не остались незамеченными окружающими. Аура добрых дел, исходящая от них, пропитывала воздух этого, затерявшегося в просторах Сибири городка, жила в памяти потомков и делала их души миролюбивыми и благожелательными, что не могло не чувствоваться здесь и спустя полтора века.

Был, был и у России этот исторический шанс – в соответствии с программой декабриста Никиты Муравьева – пойти по пути реформ и просвещения, без кровопролитных братоубийственных войн и революций, по пути конституционной, сдерживаемой парламентом монархии, по которому, к декабрю 1825 года, без малого триста лет уже жила процветающая Англия. Но историческая судьба распорядилась по-своему. Одни, имущие, не смогли преодолеть свой эгоизм, другие, неимущие, – свою нетерпимость.

«Весь мир насилья мы разрушим…», – запели трудящиеся массы и, вооружившись идеями большевизма, ринулись разрушать, крушить и созидать новое общество на обломках, обильно замешанных на своей и классово чуждой крови своих соотечественников. Пьянящий революционный романтизм не отрезвлялся ни пролитой кровью гражданской войны, ни страшными сталинскими репрессиями. Одни гибли в лагерях, а другие с песнями и бравурными лозунгами воздвигали Магнитку и Днепрогэс, и будущее казалось лучезарно прекрасным.

И мы, выросшие в пионерских отрядах и распевавшие революционные песни у пионерских костров, хотя и имели в своих родословных бесследно сгинувших дедов, мало что о них знали и тоже дышали революционной романтикой.

Дышали романтикой и мои комсомольские друзья, с которыми я приехала в Ялуторовск. Нет, ни стремление познакомиться с историей декабристов привело меня в этот уютный городок. Я приехала сюда с бригадой Тюменского обкома комсомола, привлеченная моей Подругой, работающей тогда в обкоме комсомола, для проверки Ялуторовской комсомольской организации. Но Подруга, несмотря на свой служебный обкомовский пыл и рвение, была ко мне снисходительна и смотрела сквозь пальцы на то, что я занимаюсь не делом, а пропадаю в музее декабристов. Ей тоже вечерами в гостинице было интересно слушать о моих открытиях и впечатлениях.

Моя великодушная Подруга так до конца жизни и осталась неисправимым романтиком, мечтающим великими делами перевернуть мир. Она надорвалась, и неизлечимая, страшная болезнь изглодала ее в расцвете лет. Но все это будет потом, потом, а тогда она сыграла в моей жизни роль человека, переломившего всесильную судьбу.

Она перетянула меня с моторного завода, где я была секретарем комитета комсомола по идеологии, в обком комсомола и определила меня на должность заведующей лекторской группой, которая свела меня с самыми разными людьми и самыми запутанными судьбами, заставила видеть во всем непостижимом разнообразии этот, не устающий удивлять мир и чувствовать неукротимый и непредсказуемый пульс жизни. Мы мотались с ней по Тюменским северам, не успевая запоминать адреса ударных строек: Надым и Уренгой, Нижневартовск и Сургут, Березово и Игрим, Когалым и Тобольск. Мы видели, как в буреломной тайге и непролазных болотах росли города и прокладывались многослойным настилом, будто слоеные пирожки, дороги, как высились нефтяные вышки и горели газовые факелы. Мы видели удивительных людей, становившихся сильней суровой природы и неукротимой стихии заполярного севера. Эти люди получали немалые деньги, но они работали не за деньги, за деньги так работать невозможно. Все та же романтика переполняла их и удесятеряла силы.