Владимир Алейников - Без двойников

– Весны пословицы и поговорки по книгам зимним поползли, – тут же процитировал, не удержавшись, любимого своего Хлебникова, расчувствовавшийся Ворошилов. – Глазами синими увидел зоркий записки стыдесной земли.

– Сквозь полёт золотистого мячика прямо в сеть тополёвых тенёт в эти дни золотая мать-мачеха золотой черепашкой ползёт, – поддержал его я.

Надо было расставаться.

Я побрёл пешком, напрямик, через рельсы, и потом вдоль унылого ряда серых домов и растущих вдоль них старых тополей, к тому дому, где обитал я тогда.

Ворошилов потащился к кому-то из знакомых, где брезжила возможность ночёвки в Москве.

Был май, и вскоре природа должна была вновь расцвести, и всё тогда, вполне вероятно, могло бы измениться, в лучшую сторону, так хотелось нам думать, и так хорошо ведь, что ушли холода, и в мире снова тепло…

Помню Ворошилова в квартире Бори Кушера, в Уланском переулке. Там он, бывало, ночевал. Там же и рисовал.

Одна из комнат была завалена рисунками.

Ворошилов тогда испытал прилив вдохновения, растянувшийся на несколько дней.

Началось с простого. Решил он попробовать поработать углём – и увлёкся.

Вначале руку тренировал. Надо заметить, что эти его так называемые "тренировочные" рисунки, для раскачки, перед вхождением в творческий транс, для разминки, перед мощным рывком вперёд, были всегда тоже интересными, хотя сам Игорь особого значения им не придавал.

Потом стали появляться серия за серией, да всё ярче, всё сильнее, всё звонче, и все они варьировались, перекликались, развивались, ощущалось в них спиралеобразное движение, а ещё – неудержимое горение, а ещё – тот особый свет, который виден в любой ворошиловской работе, и уж тем более – в больших его сериях.

Важно сказать, что ворошиловские серии рисунков были всегда тем, что Хлебников называл дневниками духа. Впрочем, это же следует сказать и о сериях его живописных работ.

Продуктивность ворошиловская была поистине необычайной. К этом все уже как-то привыкли даже. Это считалось чем-то само собой разумеющимся.

И фантазия у него вовсю работала. И когда она разыгралась как следует, остановить художника не было уже никакой возможности.

Он забыл о еде, забыл напрочь, какое время суток, что там, на дворе, день ли, ночь ли.

Он видел перед собою только листы чистой бумаги, уж какие были, такие и в ход шли, и не до разносолов было, не до капризов, а бумага – она и есть бумага, от плакатов ли, и тогда можно рисовать на чистой стороне, обёрточная ли, ещё ли какая, – важно было, что на ней появлялось изображение, возникали рисунки, да какие!

Хорошо помню Ворошилова, сидящего посреди всех этих бумажных груд и ворохов и постепенно успокаивающегося после своего мощного рывка.

Кто-то из знакомых присоветовал ему закрепить рисунки углём. Ему даже закрепитель для этого принесли.

Не долго думая, Ворошилов закреплял свои работы самой обыкновенной зубной щёткой. Макал эту щётку в закрепитель – а потом проходился ею по изображению.

Некоторые ужасались при виде такого варварства. Предпогалалось ведь, что рисунки следует закреплять аккуратно, при помощи распылителя.

Ворошилов же действовал своей зубной щёткой, как мечом, с размаху, решительно, смело.

И рисунки от этого – только ещё лучше, ещё выразительнее становились.

Вот вам и варварство. Скорее уж – подвижничество. Светлое творчество. Мощное. Не прекращающееся. Жречество – и волшебство.

Пристанища бывали у Ворошилова – но были они всегда только временными. Раньше ли, позже ли, да приходилось ему оттуда уходить.

И снова он оказывался на улице. И начинались телефонные звонки, прикидки, размышления – куда бы теперь податься? где бы приткнуться?

Что-нибудь да находилось, тоже временное. Игорь тащился туда. Побудет там, сколько хозяева позволят – и опять улицу.

Так и мыкался он в московской суете, стараясь избегать её, то есть просто скрываться от неё, пусть и ненадолго, в каком-нибудь подвале, в мастерской, где ему, глядишь и позволят порисовать, или в чьей-нибудь квартире, где разве что переночевать удастся.

Когда бездомицы окончательно его донимали, смирялся с обстоятельствами и возвращался в свои Белые Столбы. Но долго там не выдерживал. Москва тянула его к себе.

И он, прихватывая с собой очередную кипу сделанных в загородном уединении работ, возвращался в столицу, в богему, к бродячей жизни.

Осенью шестьдесят восьмого года у меня появилась квартира. Кооперативный кирпичный дом находился на улице Бориса Галушкина.

В одну сторону – ВДНХ, посетив которую летом шестьдесят пятого, во время кинофестиваля, где ему вручили главный приз, за фильм «8 1/2», великий итальянский кинорежиссёр Федерико Феллини выразился предельно кратко и максимально образно, в своём духе, с магическим преломлением реальности и брезжущей сквозь неё мистической подоплёкой: «Сон пьяного кондитера!», в другую сторону, за мостом, – Сокольники.

Совсем близко, за свободно разбросанными зданиями и обширными дворами, – река Яуза, со знаменитым акведуком, с клочками огородов на обоих берегах.

По улице грохотали трамваи, непрерывно ехали машины. Но мне моё однокомнатное пристанище казалось раем, я блаженствовал в роли его хозяина, по-новому осознавал свою независимость и уже начинал входить во вкус такой жизни, решив сделать новое жильё открытым домом для друзей и знакомых.

Больше не надо было шляться по городу, по гостям.

Гости сразу же стали приходить сами.

Вскоре они околачивались у меня в любое время суток.

По молодости лет такое ещё можно было стерпеть.

Да и то, когда я чувствовал явный перебор в нежданных визитах, то спохватывался и устраивал перерывы в общении.

Впрочем, эта мера мало помогала.

Мои знакомые привыкли к тому, что у меня всегда можно было славно и с явной пользой для души провести время – и поэтому шли и шли косяками, не больно-то считаясь с моим личным временем, настроениями и занятиями.

Непрерывно трезвонил дверной звонок, соседи ворчали.

Телефона у меня не было, поэтому гости шли наобум, надеясь застать меня дома.

Так оно, чаще всего, и случалось.

Учился я в МГУ на вечернем отделении, от занятий охотно отлынивал, предпочитая скучному времяпровождению в университетских аудиториях наше бурное богемное общение.

Понемногу подрабатывал – то грузчиком, то вместе с неугомонным Колей Мишиным распространял туристические путевки, то помощником режиссёра на телевидении, то ещё где, – сейчас уж всё это слилось в общее пятно.

Жил я тогда стремительно, даже неистово, впитывая в себя всё, что казалось мне интересным, важным.

И в доме у меня было всем всегда интересно.

О «галушкинской» моей поре выжившие могикане богемы вспоминают с ностальгическим вздохом.