Клод Ланцман - Шоа

Симон Шребник

Это было здесь, хотя место трудно узнать. Здесь сжигали людей. Сколько же людей здесь сожгли! Здесь, на этом самом месте.

Отсюда никто никогда не возвращался.

Сюда прибывали газенвагены… Помню две огромные печи… Потом в эти печи бросали тела, и пламя поднималось до небес.

До небес?

Да.

Это было ужасно.

Об этом невозможно рассказать. Никто не может себе представить, что здесь творилось. Невозможно представить. И никто не может этого понять. Даже я сам сегодня не могу…

Я не верю, что я здесь.

Нет, не могу в это поверить.

Здесь всегда было так спокойно.

Всегда.

Когда здесь ежедневно сжигали по две тысячи евреев, все было так же спокойно. Никто не кричал. Все делали свою работу. Все было тихо. Мирно. Как сейчас.

Крестьяне деревни Хелмно

Они [1] Поскольку режиссер часто общается с героями через переводчика, первое и второе лицо иногда заменяется третьим: если крестьяне говорят – «мы думаем», в пересказе переводчицы это выглядит как «они думают». То же относится и к репликам режиссера. ( Здесь и далее, кроме особо оговоренных случаев, – примеч. пер. ) думали, что немцы нарочно заставляют его петь на реке.

Для немцев он был всего лишь игрушкой. Он был вынужден это делать. Он пел, но его сердце плакало.

Плачут ли их сердца, когда они вспоминают об этом?

Да, конечно.

Когда их семьи собираются за столом, они до сих пор говорят о нем. Потому что он пел на глазах у всех, на видном месте. Все его знали.

Со стороны немцев это была чудовищная насмешка: они убивали людей, а он – он был вынужден петь. Так я думал.

Другой выживший, Мордехай Подхлебник (Израиль)

Умерло ли что-нибудь внутри него, когда он был в Хелмно?

Все умерло.

Умерло все, но человек есть человек: он цепляется за жизнь. Значит, надо обо всем забыть. Он благодарит Бога за все, что в нем осталось. И за то, что он умеет забывать. И давайте не будем об этом.

Легко ли ему об этом говорить?

Нет, не легко, для меня это совсем не легко.

Почему же тогда он все-таки об этом говорит?

Он говорит потому, что вы его вынуждаете. Но тут ему прислали несколько книг о процессе Эйхмана, где он был свидетелем, а он их даже не открыл.

Остался ли он живым человеком или…

Когда он был там, он жил как мертвец, ведь он и подумать не мог, что спасется, – и все-таки он выжил.

Почему он все время улыбается?

А вы хотите, чтобы он плакал? Человек то грустит, то улыбается. Когда живешь, лучше улыбаться…

Ханна Цайдль, дочь Мотке Цайдля (Израиль), узника Вильнюсского гетто

Почему она так интересуется теми событиями?

Это очень долгая история. Помню, когда я была совсем маленькой, я очень редко общалась с отцом. Во-первых, он много работал, и я почти совсем его не видела; и потом, он был молчаливым человеком и не вступал со мной в разговоры.

А потом, когда я выросла, когда нашла в себе силы заговорить с ним, я стала спрашивать, спрашивала еще и еще, пока мне не удалось по крупицам выудить у него правду, которую он так долго не мог мне сказать.

Он обрывал фразы на полуслове, мне приходилось буквально клещами вытаскивать из него подробности, и только когда к нам при ехал месье Ланцман, я наконец услышала от отца связный рассказ.

Мотке Цайдль и Ицхак Дугин, бывшие узники Вильнюсского гетто

Здешний пейзаж очень напоминает Понары: лес, ямы. Легко спутать с местом, где немцы сжигали трупы. Единственная разница в том, что в Понарах не было камней.

Но в Литве ведь леса гораздо более густые, чем в Израиле, не так ли?

Да, конечно.

Деревья похожи, но в Понарах они выше и стволы толще.

Ян Пивоньский (Собибор)

Охотятся ли сегодня в лесах близ Собибора?

Да, здесь все время охотятся, здесь много разных животных.

А в те времена в лесу охотились?

Нет, в те времена здесь охотились только на людей.

Несколько раз заключенные пытались бежать. Но жертвы плохо знали местность. Время от времени со стороны минных полей слышались взрывы: иногда там находили косулю, а иногда – какого-нибудь несчастного еврея, который пытался бежать из лагеря.

Наши леса всегда притягивали к себе своим безмолвием, красотой. Но должен вам сказать, что здесь не всегда царило безмолвие. Было время, когда тут, на этом самом месте, звучали крики, выстрелы, собачий лай: именно этот период врезался в память людей, которые тогда здесь жили. После восстания немцы решили ликвидировать лагерь, и в начале зимы 1943 года они засадили все вокруг трехлетними и четырехлетними саженцами елей, чтобы уничтожить все следы своей деятельности.

Вон теми высящимися стеной деревьями?

Да.

Их посадили на месте братских могил?

Да. Когда он впервые приехал сюда в 1944-м, он и представить не мог, что здесь произошло. Никто не догадывался, что эти деревья скрывают тайну лагеря смерти.

Мордехай Подхлебник

Что он почувствовал, когда в первый раз выгружал трупы из машин, когда он в первый раз открыл дверцу газенвагена?

Что он мог сделать? Он плакал…

На третий день он увидел свою жену и детей. Он опустил тело жены в могилу и попросил, чтобы его убили. Немцы сказали ему, что у него еще есть силы для работы и поэтому они его пока убивать не станут.

Тогда было очень холодно?

Дело было зимой, в начале января 1942-го.

В тот период тела еще не начали сжигать? Их просто закапывали в землю?

Да, их бросали в ямы, рядами, и каждый новый ряд присыпали землей; жечь еще не жгли.

Трупы лежали в четыре, а то и в пять рядов, один над другим. Ямы рыли в форме воронок. Они сбрасывали тела в ямы, им приходилось укладывать их валетом, как будто это сельди в бочке.

Мотке Цайдль и Ицхак Дугин

Значит, им пришлось выкопать и сжечь тела всех вильнюсских евреев?

Да.

В начале января 1944 года тела стали вытаскивать из земли. Когда раскопали последнюю яму, я узнал всю свою семью.

Кого из членов своей семьи он узнал?

Маму и сестер. Трех своих сестер с детьми. Они все лежали в этой яме.

Как ему удалось их узнать?

Тела пролежали в земле всего четыре месяца, к тому же стояла зима, поэтому они довольно хорошо сохранились. Я их узнал сначала по лицам, а потом по одежде.

Они были убиты сравнительно недавно?

Да.

И это была свежая могила?

Да.