Игорь Клех - Шкура литературы. Книги двух тысячелетий

Другими словами, по выражению самого Стендаля, «похитив у своей страны свободу» и больше не находя в ней опоры, превратившись в просвещенного деспота и основателя наднациональной династии, зайдя в тупик бесперспективных захватнических войн (поскольку Британия оставалась, по-прежнему, недосягаемой, как и мировое господство), Бонапарт искал, как бы это помягче сказать, «генерального сражения», то есть это был с его стороны жест отчаяния игрока, в очередной раз все поставившего на «зеро». И вот как рисовалась ему на острове Святой Елены та разбившаяся об утес утопия, которой он якобы намеревался осчастливить народы Европы:

«Русская война должна бы была быть самая популярная в новейшие времена: это была война здравого смысла и настоящих выгод, война спокойствия и безопасности всех; она была чисто миролюбивая и консервативная.

Это было для великой цели, для конца случайностей и для начала спокойствия. Новый горизонт, новые труды открывались бы, полные благосостояния и благоденствия всех. Система европейская была бы основана, вопрос заключался бы уже только в ее учреждении.

Удовлетворенный в этих великих вопросах и везде спокойный, я бы тоже имел свой конгресс и свой священный союз . Это мысли, которые у меня украли. В этом собрании великих государей мы обсуживали бы наши интересы семейно и считались бы с народами, как писец с хозяином.

Европа действительно скоро составила бы таким образом один и тот же народ, и всякий, путешествуя где бы то ни было, находился бы всегда в общей родине.

Я бы выговорил, чтобы все реки были судоходны для всех, чтобы море было общее, чтобы постоянные, большие армии были уменьшены единственно до гвардии государей и т. д.

Возвратясь во Францию, на родину, великую, сильную, великолепную, спокойную, славную, я провозгласил бы границы ее неизменными; всякую будущую войну защитительной ; всякое новое распространение – антинациональным; я присоединил бы своего сына к правлению империей; мое диктаторство кончилось бы, и началось бы его конституционное правление…

Париж был бы столицей мира, и французы предметом зависти всех наций!..

Потом мои досуги и последние дни были бы посвящены, с помощью императрицы и во время царственного воспитывания моего сына, на то, чтобы мало-помалу посещать, как настоящая деревенская чета, на собственных лошадях, все уголки государства, принимая жалобы, устраняя несправедливости, рассевая во все стороны и везде здания и благодеяния» (перевод Л. Толстого).

С такой речью прямо хоть сегодня в Страсбург! Герой, веривший только в успех и называвший его «величайшим оратором в мире», докатился в заточении до жалких самооправданий. Но своим неистовством Наполеон расчистил и подготовил почву для утверждения представительской формы правления в тех странах, с которыми воевал. В ясную минуту своим главным достижением он считал не военные победы, а «Гражданский кодекс», который его переживет. Стендаль считал: «Две причины привели императора к гибели: во-первых, предпочтение, которое он со времени коронования стал отдавать людям посредственным; во-вторых, сочетание обязанностей императора с обязанностями главнокомандующего». Хотя вероятнее другое: Наполеон был гениальным тактиком и никаким стратегом, а главное, себе не принадлежал. В этом отношении его личная судьба идентична судьбам Александра Македонского и Юлия Цезаря. Существует интереснейший зазор между деяниями исторического лица и их результатом. Так абсурдный поход на Восток эллинов Македонского впервые позволил Древнему миру взглянуть на себя в целом – «поверх барьеров». Так Цезарь, перейдя Рубикон, превратил республиканский Рим в величайшую империю, что имело неисчислимые последствия для нашей цивилизации. Так и Наполеону удалось, не мытьем так катаньем, объединить раздробленную Европу против себя, попутно заразив ее вольнодумством.

Во всем этом имеется большой простор для моральных суждений – и Наполеону не раз вменяли в вину совершение различного рода преступлений. Однако нельзя не признать, что, как бы ни относиться к нему и его деяниям, Наполеон не был малодушен или бесчестен, понимал толк в величии, умел нести бремя славы и играть роль вождя. Он не отрицал своего тщеславия, дурных поступков и жестоких решений, бывал вспыльчив и доходил до рукоприкладства, в картах мухлевал, узаконил систематическую фальсификацию баланса военных потерь (что сегодня покрывается эвфемизмом «пропагандистская война»), презирал человеческую породу, но старался быть справедливым тираном – и его за это любили. Его опыт практического познания людей и управления ими был огромен. Хотя даже такой почитатель Бонапарта, как Стендаль, не мог назвать его человеком образованным:

«В беседах императора его невежество обычно не обнаруживалось; во-первых, он управлял разговором, а во-вторых, он с чисто итальянской ловкостью никогда не выдавал своего невежества неосторожным вопросом или необдуманным замечанием. (Та же изумительная ловкость проявляется в разговоре дикарей, всегда настороженно следящих за тем впечатлением, которое они производят на человека.)».

При этом Наполеон обладал большими математическими способностями, познаниями в военной истории, феноменальной памятью и физической неутомимостью. Но главной его способностью была смекалка – сочетание непробиваемого здравого смысла с быстротой соображения, а главным талантом – решительность, граничащая с дерзостью. В годы нищенской юности в военном училище он баловался литературой, позднее – либо диктовал, либо позволял за собой записывать (последовавшие за ним на остров Святой Елены Лас Каз, Монтолон, Бертран и другие бонапартисты исписали таким образом тысячи страниц и выпустили книги, по сей день не переведенные на русский язык). Временами сжатый и энергичный стиль Наполеона достигает благородной простоты и ясности латинской речи, недосягаемым образцом которой являлись для него «Записки» Юлия Цезаря (по его примеру, Наполеон часто говорит о себе в третьем лице).

По свидетельству одного из современников, Наполеон впервые прочитал Новый Завет, уже находясь на острове Святой Елены (аббат будто бы случайно «забыл» Библию на его столике). Суждение бывшего императора об Иисусе Христе настолько поразительно, что его стоит привести.

«Вряд ли, конечно, это был человек, – сказал Наполеон озадаченно, – людей я знаю».

Правда, по свидетельству другого мемуариста, в состоянии раздражения Бонапарт относил Христа к числу тех религиозных фанатиков, которых ему не раз приходилось в Египте приговаривать к расстрелу.

Сам Наполеон, безусловно, являлся видной исторической фигурой , возомнившей себя игроком – скорее всего, точеным ферзем из слоновой кости.