Алла Лейвич - Блудная дочь. Исповедь московской путаны

В нашем захолустье не было даже магазина, только по четвергам машина хлеб завозила, да иногда автолавка наведывалась с дешевым пивом и леденцами. Но, все-таки, как было там интересно! Изоляция подарила нам, детям, свободу, которой мы были лишены в своих городах (а съезжались мы с разных концов России). Мы придумали целый мир, маленькое государство, лишенное пошлости, страха и нужды. В какой-то мере, так получилось благодаря нашему лидеру, Вадиму – мальчику, который был старше меня на шесть лет. Этот мальчик стал для меня идеалом, недосягаемой вершиной, принцем, всем в одном. Я, маленькая сопливая девчонка, обожала его, не смея даже заикнуться о своем к нему чувстве. Потом появилась Марина, и для меня начались мучительные годы ревности. Это был первый и последний мужчина в моей жизни, которого я ревновала и который, наверное, имел право на мою ревность. Он так и не узнал о моей любви.

Мы выросли. Мир, собранный по крупицам из ничего, наша светлая сказка – опошлился и, за ненадобностью, исчез. Не было больше того Вадима, не стало и той девочки Ляли…

Последнее воспоминание того времени – божья коровка. Обыкновенная божья коровка на его руке. Мы шли полем в ближайший поселок. Вадим, брат и я. Марины не было рядом, куда она делась? Не помню. Мне шел пятнадцатый год. Пухлый, нескладный подросток…

– Возьми, – просто сказал мне Вадим. – Видишь: три точки, – и аккуратно перенес жучка на мою руку.

Я замерла. Это движение – простое касание запястья – дыхание, взгляд, улыбка – врезались в память, как в камень…

…Как закончилось детство? Тоже в деревне. Подходил к концу сложный возраст: семнадцать лет. С Вадимом я виделась редко – он заканчивал институт и где-то работал. Встречи для меня были болезненны – я не знала, как себя с ним вести. Заикалась, краснела… А вечерами писала дневник.

В то лето я жила в деревне с одним только дедушкой. Бабушка к тому времени уже умерла. Дед много пил, выпивши – становился злым, агрессивным. Отчасти из страха, но больше – из потребности быть одной, я стала ночевать в недостроенной бане, запиравшейся изнутри. Там же стала организовывать ночные посиделки с ребятами.

Мы пили и пробовали курить. Как все подростки – не столько из желания, сколько из спортивного интереса. Никогда не забуду три литровых бутылки пива «Макарий», выпитые мною на скорость за полчаса… И слова моего двоюродного брата, сказанные возле дивана, где я, заблеванная, распласталась: «Посмотрим, как она поведет себя, когда придет в чувство: у нее теперь два пути: или она будет бухать, или впредь не сможет выпить ни капли». Когда я пришла в себя, первое, что заставила себя сделать – разбила все емкости с алкоголем. В том числе дедушкины водку и самогон. И даже праздничную наливку, за что мне, конечно, досталось. Я стала употреблять спиртное лишь несколько лет спустя. И даже пыталась спиться. Однако пиво не выношу до сих пор. Даже на запах.

Как-то я поехала на велосипеде в соседнее село за мороженым, и встретила местного пастуха, молодого смазливого парня, с которым до этого была немного знакома. Мы поговорили, и я уже собралась было ехать домой, но у меня соскочила цепь. Он вызвался поставить ее на место, но ничего не вышло. Сейчас понимаю: это было обычной уловкой с его стороны. Он просто хотел проводить меня до деревни.

И мы пошли. Пастух говорил много и без толку: о своей жене, на которой женился, «потому что она на картошке полола хорошо», о самом себе, таком хорошем, только неприкаянном очень, о коровах, которых пас… Я слушала вполуха. Меня интересовало одно: как не попасться на глаза Вадиму или кому-нибудь из местных бабуль. Если б увидели, в лучшем случае, мне грозило стать объектом насмешек. В худшем – могли отправить в Москву. Девичью честь в деревне хранили строго. Особенно воспрещалось иметь дело с «чужими». Пастух был «чужим».

Мне повезло. В деревне в это время было безлюдно.

– Может, пригласишь? – спросил он, когда мы подошли к дому.

– Куда? – не поняла я. Он указал на баньку.

Не чувствуя подвоха, я пригласила его пройти внутрь. Там стоял маленький диванчик, стол, стул. На столе – печатная машинка, свеча и куча бумаг. Я все время писала, сколько помню себя. Сказки, дневники, рассказики… С восьми лет знала, что буду писателем и не стеснялась об этом всем сообщать.

– Что это? – спросил он, взяв одну из бумажек.

– Повесть, – краснея, ответила я.

– Да? Про что?

Я замялась. Но потом все же сказала:

– Я ее не закончила. Она про то, как у людей по весне «крыша едет». «Весеннее обострение» называется.

Он удивленно посмотрел на меня, но больше ничего не сказал. Мы помолчали.

– А где ты спишь? – вдруг спросил он.

– Под крышей, – я указала наверх, куда вела хрупкая деревянная лестница. – Там теплее и в то же время, воздух более свежий.

– Круто! Я посмотрю?

– Смотри, – разрешила я. – Осторожно только.

Он поднялся и пригласил меня последовать за ним. На втором этаже всю площадь занимала лежанка. Снизу виден был лишь ее небольшой квадрат – как раз там, где была приставлена лестница. Это обстоятельство в тот раз здорово меня выручило, потому что как только я забралась наверх, раздался стук в дверь.

– Лялька, ты здесь? Кто у тебя там?

Зычный голос бабы Шуры застал меня врасплох. Я быстро спустилась, шепнув своему «ухажеру», чтобы спрятался под одеяло и не смел дышать, и открыла дверь. Баба Шура представляла собой ныне почти полностью вымерший вид могучих, волевых старух, чей вид приводил в трепет не одно поколение местных жителей. Оглушающий голос, высокий рост, сильные руки, несгибаемая спина – много ли таких осталось? А ведь ей давно перевалило за семьдесят. Баба Шура, родная сестра моего деда, жила в соседнем доме, ее участок был крайним в деревне и «втекал» в лес. Она была единственной, кто оставался здесь на зиму. Уезжая, жители доверяли ей скотину и птицу, оставляли «на всякий пожарный» ключи от избушек и знали: все будет в порядке. Так и было. Эта бабушка будто хранила деревню, оберегала от всякого зла.

И вот сейчас она стояла передо мной, вытирая руки передником, и подозрительно осматривалась по углам моей баньки.

– Ну, кого привела, а? – весело и в то же время сурово спросила она.

Я тут же приняла вид оскорбленной невинности.

– Вы это о чем, баб Шур?

– Ты с кем разговаривала? Мужской голос был, – не отступала старуха.

– Какой голос? Баб Шур…

Мне было страшно и смешно одновременно. Я знала, что она полезет наверх – нужно было придумать что-то, чтобы предотвратить ее «знакомство» с пастухом. Ведь знала прекрасно – проблем не оберешься потом.

– Ты наверху прячешь кого-то, – поводя носом, будто ищейка, сказала она.

Читать дальше