Александр Образцов - Я русский. Вольная русская азбука

Старший сын Кротова вдруг пропал. Пропал и пропал. Несколько дней его не было. Потом в лесу его нашли повешенным на дереве. Милиция, конечно же, квалифицировала это как самоубийство. Общественное мнение было на стороне маслоторговца, иначе оно проявилось бы.

Жуть какая.

Только ускользающее позволяет себя коснуться.

Уходящая рыба топит поплавок.

Последний листок бумаги теснит строчки.

Трогается поезд, и только тогда понимаешь, что это – навсегда.

Что такое литература – настоящее дело или игра?

Нельзя сказать «правила дела». Есть только правила игры.

Даже в ожидании сновидений можно достичь состояния мощи.

Тбилиси похож на Будапешт. Будапешт похож на Дальний Восток. Такие же сопки с низким кустарником, такие же реки, не желающие парадного гранита набережных, такие же болезни.

Поясню. В Тбилиси и Будапеште я бывал по одному разу и болел. На Дальнем Востоке я родился и вырос, но, возвращаясь туда, каждый раз двигался согнувшись.

Мне кажется, что моя родина намекает мне: люби только меня.

Каждый русский в эти дни возвращается с аскетических жестоких вершин коммунизма, откуда он хотел осчастливить целое человечество, к своим травам и кустарникам. Возвращение это грустное, тяжелое. Есть в нем что-то от бессмысленного казацкого похода «за счастьем», когда курган, насыпанный папахами оставшихся в живых участников похода, оказался малым пригорком по сравнению с горою, насыпанной до похода. Никто нас не неволил, сами пошли. И вот – вернулись.

Прощай, Грузия! Уже не прозвучит на берегах Куры русская речь, не обомрет от восточного гостеприимства поэт, не попытается поразить Европу звуковым эквивалентом многоголосой своей окраины.

Прощай, Литва! Отшумели десятивековые бои на рубежах. Мы расходимся. Уже не надо мне родниться с чопорными, провинциальными видами Каунаса, не надо совмещать общие радости, которых было немного, и разводить общие беды, которых большинство.

Но есть в возвращении из похода сквозь боль и слезы утрат, сквозь покривившееся зеркало – слабая отрада, смертельно усталая, но блаженная улыбка: «благословляю все, что было…»

Все? И 5 января 1918 года? И 1932 год на Украине? И гибель Осипа Мандельштама? И несчастных олигофренов в детских домах?

Снова вскинется злоба, снова глаза начнут искать виноватых – человека, партию, народ, Бога!..

И все-таки – «благословляю все, что было…» Потому что не забытье, не оцепенение отрешенности является истинной благодатью для русского человека, а именно прощение.

Мы помним то, как двое грузин, сами обезумевшие от страха, открыли шлюзы, из которых хлынули водопады крови. Мы прощаем их.

Мы помним группу сумасшедших евреев, ввязавшихся в чужую драку в семнадцатом году. И их прощаем.

Мы прощаем даже своих ВОХРовцев, добровольных палачей, хотя нет им прощения! Но и их мы прощаем.

Зачем мы любим Грузию? Зачем нам Клондайк и Джек Лондон? Разве у нас нет своего Севера и собачьих упряжек? Или наши сады под Новочеркасском не так сладостны в лунные ночи, как сады Шираза? А развалины кремлей меньше говорят сердцу, чем щербатая подкова Колизея?

Вернем свои взгляды издалека. У нас у самих есть, кого любить, что беречь и где умирать.

Прощай, Грузия.

Когда началось это время? Как представляется, в шестидесятые годы. Переменилась форма уничтожения людей – она стала более изощренной и более направленной. Принято думать, что убийцы времен сталинизма с ворчанием забились в щели и стали – как бы это точнее сказать – вегетарьянцами поневоле. Этакие травоядные волки.

Представляется, что это не так. Просто массовые бессмысленные убийства приелись, уже не было в них новизны ощущений, сладострастия не было.

Рискну утверждать, что и сам Сталин стал бы на старости лет иным – начал бы поигрывать в демократию, отечески опекать искусства. В ту сторону он шел со своими трудами по языкознанию, разборками в литературе и музыке. В ту.

Хрущев всем спутал карты. Он нарушил постепенность – раздернул занавес одним рывком. А было задумано открывать его постепенно, чтобы жгучие тайны столетиями волновали мир. Еще бы! Целая Франция бесследно исчезла в рукаве «сибирских степей»! Что ни биография – то кровавая драма!..

Когда Брежнев, поспешно задернув занавес, начал «по правилам» его постепенно раздвигать, было смешно. Но только первое время. Потому что настала пора тихих убийств. Вместо гильотины начала использоваться некая жевательная машина. Человека вызывали на откровенность, на спор с властями, затем пола пиджака, рукав попадали между шестерней, и за пять-десять лет от него оставалась белесая, бескровная тень.

Как-то по ТВ я смотрел передачу о Питере Бруке. Показывали отрывки из его спектаклей. И я поймал себя на мысли – что же это? почему у них лица другие? Они что, иначе обучают актеров? И тут же понял – нет! Они не лучше профессионально! Они – другие. Они уважают себя. Они уверены в том, что их не сожрут без предупреждения. У них лица гордые.

Гордые !

А где она у нас, гордость? Почему пропало слово «гордый»?

«Что за глупый вопрос!»

Вы правы. Я подозреваю, что многие опасно, а может быть, и безнадежно больны инфекционным заболеванием – вампиризмом.

В чем это проявляется? Во всем. Мы хотим крови дворников, не убирающих парадные, продавцов, кассиров, начальников, соседей в автобусе и т. д. Мы представляем себе картины (особенно в молодости), когда у нас необъятная власть, неуязвимость и небывалые средства уничтожения и мы расчищаем пространство. Мы будем разочарованы , если количество погибших в сталинские времена будет меньше предполагаемой нами цифры в 40-60 млн. человек. Огромное большинство народа голосует за расширение сферы применения смертной казни. Место дорожной трагедии, гибели человека под машиной тут же окружается молчаливой толпой, выражение глаз у собравшихся – жадное .

Джинн вылетел из бутылки. Как загнать его обратно – неизвестно. Может быть, угроза всеобщей смерти спасет от смерти.

Время тихих убийств.

Время убийств медленных, когда палач подходил к окну, отгибал штору и смотрел на город. Он знал, что жертва его сейчас корчится. Удар был нанесен буднично, как бы между делом: не принят спектакль, расторгнут договор, упрятано в стол изобретение, отказано в квартире, сына из института вышибли. Ах! Разве мало способов заставить человека корчиться? Разве интересно убить его сразу или отправить подыхать в неизвестное место? Пусть здесь кончается, на арене, как гладиатор.