Алексей Венедиктов - Мое особое мнение. Записки главного редактора «Эха Москвы»

Ни одной огнестрельной раны не было ни у кого из толпы. Президентская сторона не давала команды открывать огонь. У каждого свои воспоминания, и это понятно. Один был здесь, другой был там. Но все же это можно проверить. Поэтому мне было смешно слушать некоторых участников этих событий, которые помнят только свое и считают, что то, что они помнят, и было на самом деле. Они хотя бы поинтересовались, что в это время происходило в другом месте! И когда говорят о том, что Александр Владимирович Руцкой отправлял людей на штурм Останкино в ответ на атаку Кремля – нам говорят неправду. 3 октября, когда в 15 или в 16 часов Александр Владимирович с балкона говорил про штурм, никаких движений войск не было, а был захват мэрии. И депутат Моссовета Александр Павлович Брагинский стал инвалидом, потом умер от побоев. Это тоже известно – достаточно составить подробную и точную хронологию. Я здесь бы согласился с покойным контр-адмиралом Геннадием Захаровым, во время тех событий помощником начальника службы безопасности президента. У нас отношения с ним были непростые, но я должен согласиться с одной его фразой о том, что, к сожалению, только так было остановлено это начинавшееся гигантское кровопролитие.

И, наконец, последнее – расстрел Белого дома. Да, стреляли, 12 выстрелов, все считается, все задокументировано. Действительно, 12. Это очень много. Но мне не дает покоя одна мысль – нам говорили, что в Белом доме тогда было три тысячи человек, и объявляют, что погибло не то 500, не то 700 из них. Как мы можем это проверить? В Белом доме на момент обстрела было 658 депутатов. То есть примерно пятая часть от общего количества в три тысячи человек. И эти депутаты, которые, как они нам сами рассказывают, были в первых рядах защитников, и по ним велся прицельный огонь. Как так получилось, что ни один из них не получил ни одного ранения? Если там была такая резня, то и они должны были понести потери – то есть если из трех тысяч погибла пятая часть, то и из них тоже должна была погибнуть примерно пятая часть. Если погибло 700 человек, примерно 140 из них должны были быть депутатами. Если 500 – то 100. 40 из 200, 20 из 100. Что-то не складывается в этой арифметике…

Политически, на мой взгляд, исторически оказался прав Ельцин и его сторона – президентская. Хотя, конечно, это была гражданская война, а на ней не бывает правых и виноватых. Кто был прав, как пел Окуджава, «на той единственной Гражданской» – белые, красные, а может, махновцы? У меня на это ответа нет.

Кстати, в свое время отдельной книгой была выпущена полная (!) стенограмма переговоров, которые шли под покровительством Патриарха. Согласно ей, по договоренности, 2 октября (это вечером, баррикады на Смоленке) включили свет в Белом доме, дали воду, пропустили огромную группу журналистов. Их пропустил ОМОН, который блокировал Белый дом. То есть казалось, что начинается движение, пошли договоренности. И что происходит дальше? Вечером баррикады на Смоленской, днем демонстранты прорываются к Белому дому, а затем к Останкино. Возьмите, почитайте. Это чтение полезное в любом случае. Еще раз повторю, в гражданской войне, кусочек которой, на мой взгляд, мы наблюдали в Москве, не бывает среди руководителей правых и виноватых.

Противостояние 93-го года – системный конфликт, причем даже более, чем верхушечное противостояние «парламент – президент». Это история столкновения интересов различных политических структур и партий, которые представляли различные интересы различных слоев населения. Прямое противостояние президента и парламента – лишь внешнее проявление этого конфликта. Может быть, очень жесткое проявление. Это – продолжение революции, попытка Термидора, контрреволюционного мятежа. И в других странах в другие эпохи было то же самое. Это, конечно, не простое столкновение амбиций отдельных личностей.

Страдают всегда люди, которые защищают ту или иную сторону на поле боя. Защищают по разным мотивам. Будем считать, что все защищали искренне. Они вышли защищать те идеалы, которые казались им правильными. Им пусть земля будет пухом. А что касается власти, то я думаю, что об этом еще будут говорить.

Мы всё еще слишком близко к октябрю 93-го. Мы еще участники, свидетели, мы еще не оправились от той трагедии, которая произошла четверть века тому назад. И воспоминания мальчика, который под пулями в центре Москвы отползает через лестницу к своей квартире, – это травма на всю жизнь. Он детям своим, этот мальчик, которому тогда было 10, а сейчас 35, будет рассказывать, а те еще будут рассказывать внукам. Вот какой у нас задел.

Часто можно услышать, что события октября 1993 года загубили перспективы парламентаризма в России. Но в истории вообще нет ничего линейного – скажу это как бывший историк, хотя бывших историков, как и чекистов, не бывает. На самом деле это был вопрос соотношения. Я говорил и тогда – чем вызвал недовольство президента Ельцина, – что это был государственный переворот. Но эта ситуация была неоднозначная, и по гамбургскому счету было ясно, что Ельцин более «травояден» по отношению к обществу, чем «плотоядные» Руцкой и Хасбулатов. И я до сих пор так думаю.

За то что в момент этого госпереворота у нас в прямом эфире были Хасбулатов и Руцкой, я потом получил от президента, скажем так, укоризну. Прошло три месяца, Ельцин нас собирает в Кремле, меня сажают напротив него. И тут он с места говорит: «Ну как не стыдно, «Эхо Москвы»?! «Поднимайте самолеты, бомбите Кремль…» Ну как вам не стыдно?!» И я понимаю, что меня сейчас тут будут просто вязать. Начинаю что-то лепетать: «Борис Николаевич! Вы же понимаете, что это наша работа!» Он произносит так язвительно: «Работа! Работнички. Ну, работайте…» И впоследствии Ельцин каждый раз встречал меня словами: «Работничек пришел!»

В мае 1999 года тогдашний руководитель Администрации президента Александр Стальевич Волошин позвал меня попить чайку и поинтересовался: как я отношусь к перспективе добровольного ухода Ельцина от власти? Я сказал: обсуждать нечего, этого не может быть никогда. В декабре, когда Борис Николаевич действительно передал полномочия Путину, я оказался, мягко говоря, не прав. Зная Ельцина, я даже представить себе такое не мог. Оказывается, я его плохо знал. Он, как император Диоклетиан, ушел сажать капусту. В жизни бы в это не поверил.

Мне с ним приходилось общаться, но не часто – особенно в последние годы. Дед, как его называло окружение (как и Горбачева, кстати), очень болел. Вот с семьей его я пересекался нередко, и внучка Бориса Николаевича работала у нас, под другой фамилией.

«Дедом» Ельцина, поскольку мы не являлись окружением действующего президента, не называли. Вот когда Борис Николаевич ушел в отставку, мы уже могли себе это позволить. А я себе не мог этого позволить, даже будучи в президентском пуле и работая с Ельциным девять лет – с 1991 по 2000 год. На «Эхе Москвы» мы его называли «Бен» – Борис Николаевич Ельцин, Бен. Иногда, вспоминая «Остров сокровищ», – «Бен Ганн».