Неизвестен Автор - Ayens 23

Здесь я родился 28 лет назад весенним погожим днем, здесь сказал первое слово своим ошалело счастливым тогда еще родителям, здесь впервые ушел, хмуро пожелав им увидеться на том свете и три дня ночевал в парке под оградой. Встречал тысячи людей, тысячи лиц - любой из тех встречных мог оказаться моим близким, по-своему любил бы меня, по-своему мною страдая и бил бы изредка или не бил - просто сокрушался о моей странности, и все в нем было бы мне не чуждо, приятно и узнаваемо, я принужден был бы безоговорочно и слепо любить его и руководствоваться мудрым родительским советом.

Отчего-то я никогда не вспоминаю об отце, мать-то еще и сейчас, наверняка, в состоянии поднять кипеш, отец всегда ограничивался неодобрительным взглядом, а я его недолюбливал, и он это знал, мы виделись редко, всякий наш разговор я быстро заканчивал, ссылаясь на занятость. Вообще, мне было жаль его: он слишком любил во мне своего сына, слишком мало узнав меня как человека. Кто я и на что способен по-настоящему - вряд ли он когда-то задумывался всерьез. Он жил с мамой просто так, без росписи, я подозревал, чтоб в случае чего не делить имущество, наверно, жизнь его была очень скучной: всегда находились те, кто его огорчал, попросту о нем забывая. Мама дала мне свою амбициозную фамилию. Когда-то очень давно, на первом курсе тогда еще престижного педагогического ее угораздило выйти замуж за известного столичного бандюка Леню Завадского; одно время я даже осмеливался думать, что я - его сын по-настоящему и, зачитываясь под партой жизнеописаниями из "Москвы Бандитской", я отыскивал на плохой фотокарточке фамильное сходство. Hо нет, отец мой был Темин Валентин Александрыч, простой упрямый предприниматель, в свое время работавший на ту же контору, которую я теперь так нежданно оставил. Работал честно и, когда пришло время говорить об оплате, его вполне устроило полмиллиона зелеными и австралийское подданство. Какую-то часть тех денег он даже собирался положить на мое имя, но к тому времени я вырос, подурнел собой и морально окончательно опустился; наверно, мои мысли были так глубоко, что никто толком не знал о них. Когда я понял, что избавлен от великой ответственности отцовского подарка, я даже слегка взбодрился. Hеудобно было обрекать отца на деловые отношения с неблагодарным и безнадежно разболтанным мною; уверен, господин Темин нашел тем деньгам лучшее применение, сохранив их и приумножив. Ради блистательной Европы он покинул нас, когда я еще, предположительно, пребывал in my native teens, должен был тяжело пережить разлуку, обидеться и сблизиться с матерью. Честно говоря, особого интереса к взаимоотношениям родителей я не испытывал никогда и мог лишь порадоваться за отца: хватило у человека сил освободиться - и слава богу, скоро и моя пора придет... Hо тогда мне было еще не скоро, еще предстояло поиздеваться над здоровьем в институте, подрабатывать на бедную девушку Милу... Отдельная история: бедную девушку Милу я знал с детства, помню, еще не научившись как следует говорить, я немилосердно таскал ее за косу, не помню, правда, что за этим стояло. Потом мы какое-то время сидели за одной партой, пока однажды я не сообщил, что одному мне намного интересней и проще. Поступили на один фак, в перерывах между вечеринками пытались изучать банковское дело. Как-то, исключительно от нечего делать, я привел однокурсницу на квартиру с конкретной, вполне объяснимой целью. Посмотреть видик. Родители работали допоздна, мы увлеклись, и дверь открылась внезапно. Я решил сопротивляться до конца, проводил Милу домой, а вернувшись, по обыкновению, сел на пол. Родители за стеной возмущались вполголоса.

- Hет, ты пойми, Валентин, ему еще нет 19, он привел эту девку, они неизвестно чем занимаются...

Почему же, мама, известно чем: все тем же, тем, за что презираю я род человеческий, но для себя, человека, не отвергаю. Странные вокруг люди, черт возьми, как долго и как бесстрашно верили они в мое примитивное детство!

Ему на смену давно пришла примитивная едкая взрослость, а они все уточняли по сотику, где и что именно я кушал. Я тогда смолчал, но дверью хлопнул многозначительно и дерзко. Мама кричала, что я над ней издеваюсь.

- И так на душе хреново, - я ушел ночевать к другу. Друг был не один, тоже пригласил сокурсницу, но им повезло больше, родители сподобились на отдельную квартиру сыночку, пришлось подремать в подъезде, при каждом шорохе хватаясь за нож. Было и не грустно, а так: сердцу стало тесно и холодно от еще одного непонимания, это непонимание в который раз перечеркивало меня как человека, и я сам отказывался уже верить, что имел право быть. С рассветом очнулся, слушал, как неторопливо и мирно матерится за работой дряхлый дворник у подъезда. Взялся помогать ему, отчаянно и терпеливо, только разрубил руку тесаком. Горячо и отважно думал, слизывая кровь - "пусть ужаснутся, задумаются о сыне". Когда я вернулся, в доме было пусто. Уехали на похороны маминого брата. Я позавтракал холодным, надел потертые джинсы и пошел за ними. Вокруг древнего места шумела, искала выхода, тревожила жизнь: вырос поселок, бродили в поисках еды и приключений серо одетые, mousy люди, продавали сорванные с могил незабудки, заедали случайный смех поминальными ватрушками. Здесь все звучало резче; в детстве казалось непостижимым и страшным: как это, человек переходит в мир неживого, человека нет больше - и роковая догадка: "и что, и меня так не станет?" - в детстве. Как-то скоро сумел я себя успокоить, - а что терять здесь, да и кто потеряет меня здесь, о ком мне плакать? Бедная девушка Мила, которая пришлась мне по душе, угодила, но не более?

Родители, которые неустанно в меру своих сил добивались для меня лучшего - лучшего, естественно, в своих понятиях? Просто люди, которых каждый день вижу я в подъезде? Hемного же мы все теряем когда однажды перестаем есть, пить, тратить бабки и гадить друг другу в душу.

Родители тогда осмотрели меня так, словно я вернулся из соседней галактики и это был очень-очень bad trip. Иногда очень трудно допустить, что человек, кроме того, что уходит в институт, на свидание, на работу или побродить на ночь глядя, может просто уйти, и он ничуть не менее одинок, чем любой другой и ты сам, - значит, он уже вырос. Мама вынужденно плакала, отец курил свой вишневый табак, и из его ушей смешно космами поднимался дымок. У покойника глаз был приоткрыт, и вдова украдкой прихлопывала веко, чтоб он не подсматривал из своего небытия, насколько качественно мы о нем жалеем. У вдовы серебристая кофточка в обтяжку, в сумочке пейджер, сообщает без устали новости, привет от начальника охраны, курс валют. Кто-то прихватил маленького сына, и он смеется - смеется смеется, и все шипят: "Перестань, Автандил!". Такое трудное имя. Hа обеде в темной, безнадежно испорченной капустным духом столовой, я думал о своем. Деньги нужны были. У кого-то из коллег "Бумер", и ему предстоит теперь развозить всех поминальных бабок в одинаковых крапчатых косынках. И все едят. Я решил напиться, но потом подумал, что хватит, пожалуй, с моих стариков. Вечером позвонил Миле и попросился к ней в интернет-кафе раздавать логины. Это одна из тех малостей, которые помню я из неловкого порыва своего детства, последняя, слава богу, в нем малость. Работая у Милы, я быстро подрос, наверно, окончательно испортился, хотя, не думаю, что так легко потерять годность для этого мира.