Ася Пекуровская - Когда случилось петь СД и мне (С Довлатов)

В этом месте мне предстоит сделать существенную оговорку о несовершенстве памяти вообще и, применительно к моей памяти, посетовать на то, как часто она подводила меня, а вкупе со мной и тех, кто позволял себе на нее слепо положиться. Так что читатель, который по всем имеющимся данным оказался на самом пороге знакомства с моей версией обсуждаемого здесь события, призывается, во избежание казусов, отнестись к моему повествованию со всяческой осмотрительностью.

Примерно за полгода до вышеозначенной встречи Сережи с

Иосифом состоялось мое знакомство с сережиным будущим кумиром. Помню, провожая меня домой в день знакомства, Иосиф, кажущийся большим и неуклюжим под тяжестью своей гладко выбритой и явно нездешней овцы шоколадного цвета, висевшей на нем нараспашку, беспечно поведал мне о предстоящей поездке в Самарканд по приглашению Олега Шахматова. На этом месте моего повествования Эра Коробова, которая чудесным образом оказалась в Америке на расстоянии четверти мили от меня, решительным жестом откладывает рукопись в сторону. Овца была и гладко выбритой, и заграничной, тут мне нечего добавить, говорит она, - но появилась она вовсе не тогда, а значительно позже. Ну что тут делать? Не поверить Эре было бы полным абсурдом. Уж если она всех этих событий не помнит со всей достоверностью, то кто же помнит? Но и себя жалко. Все же и у меня какая-никакая, а все же память. Вот и показывай после этого свои правдивые сочинения друзьям молодости. На этой ноте я поспешаю возвратиться к истории моего с Осей знакомства. В овце или не в овце, но после длинной паузы он добавил, уже более доверительно, что едет в Среднюю Азию, чтобы оттуда совершить полет. Реагируя на контекст слова "полет," ("Куда, интересно, можно полететь из Средней Азии? Не на Луну ли?"), я спросила, не скрывая иронии: "Без надежды на приземление?", на что получила проверенный на патентную чистоту ответ будущего Нобелевского лауреата: "Полет - это всегда полет из, а не в. Понимаете?"

Соотнесясь с той же памятью, могу продолжить, что Сережа впервые встретился с Осей в собственном доме на Рубинштейна, куда Ося был приглашен на свое первое и, как мне кажется, единственное в сережином доме авторское чтение стихов. Их встреча закончилась обоюдной неприязнью, хотя у каждого были на то особые причины. Ося, тогда немного в меня влюбленный, усмотрел в Сереже недостойного соперника, особенно после того, как опознал в нем типа, ранее примеченного в моем обществе в состоянии, как он тогда выразился, "склещенности." Сережа же занял снобистскую позицию, разделенную всеми дру-гими участниками этого вечера, включая меня, согласно которой Осе было отказано в поэтическом даровании.

Дело было так. К приходу гостей были выставлены угощения, увенчанные горой из грецких орехов, которая и оказался тем даром Данайцев, роковым образом сказавшимся на памяти Оси и Сережи. Когда Ося, встав у рояля, готовился озвучить комнату раскатами будущего громовержца, аудитория уже направляла осторожные взоры в том запретном направлении, где возвышался ореховый контур. Когда пространство комнаты оказалось до удушья заполненным переносными рифмами, извергаемыми самим создателем, аудитория, оставив ему будущие лавры Нобелевского лауреата, сплотилась вокруг стола, приобщившись к орехам сначала робко, а затем с все возрастающей сноровкой. Закончив "Шествие", только что написанное им вдогонку цветаевскому "Крысолову", и не взглянув на угощение, от которого к тому моменту осталось жалкое подобие, Ося направился к двери, предварительно сделав заявление представшей перед ним книжной полке: "Прошу всех запомнить, что сегодня освистали гения." Не исключено, что если бы это первое знакомство не началось так бесславно для освистанного Иосифа и так неосмотрительно для освиставшего Иосифа Сережи, их версии первого знакомства могли бы совпасть, разумеется, если исключить такую возможность, что их обоих могла таким обескураживающим образом подвести память.

Следующая встреча Сережи с Осей, которой хронологически

предшествовала встреча, описанная в истории с Соснорой, произошла уже не в сережином, а моем доме на улице Жуковского. Мы, то есть Сережа, почтительно называвший Осю Иосифом, и сам мэтр Иосиф, собрались там после какой-то совместной функции и незадолго до осиного отъезда в Америку. Гости были голодны, а в доме, их принимающем, ничего не оказалось, кроме несложных ингридиентов для мясного супа, которые хозяйка в моем лице смущенно демонстрировала, извлекая один за другим из холодильника. Когда очередь дошла до морковки, Иосиф мрачно пропел:

Однажды приперлась картошка к морковке

И видит морковка лежит в упаковке...

на что Сережа педантично заметил: "Скажите, Иосиф, почему же она лежит, если она - уже - в упаковке?" впоследствии эта тема была развита в "Соло на Ундервуде", где упоминается поэт Семен Ботвинник в качестве автора таких стихов:

"... Адмиралтейская игла

Сегодня, дети, без чехла!.."

Других встреч обоих мемуаристов на русской земле не припомню. Иосиф довольно рано перестал располагать досугом, стал отлучаться надолго в Москву, после чего поселился в Америке и поспешил дальше в историю, в то время как Сережа, хоть и отправился в западном направлении, оказался всего лишь в другой провинции.

Как развивались их отношения в Америке, судить со своего Западного побережья не берусь, хотя однажды и на несколько мгновений мы оказались снова втроем. Находясь в Нью-Йорке, я узнала об осиной операции, и мы с Сережей отправились его навестить. Иосиф, очень бледный, лежал на высоких подушках почти неподвижно. Движением пальца он пригласил нас присесть. Ни Сережа, ни я не могли найти правильного тона для беседы.

Вопрос о том, как он себя чувствует, отпадал сам собой. Наконец, Сережа что-то придумал и сказал жизнерадостно:

- Тут у нас Евтушенко выступал в защиту евреев.

- Если он - "за", то я - "против", - прошептал Ося и откинулся на подушки в изнеможении, как человек, свою миссию выполнивший.

Я читала в одной из книг Эрвина Пановского о том, как полуживого Эману-ила Канта за девять дней до смерти навестил врач. Кант с величайшим трудом и не без помощи своего секретаря приподнялся с кресла и, на увещевания врача не вставать, произнес отказывающими повиноваться губами: "Вера в гуманистическое начало человечества еще не покинула меня".

"Когда случилось петь Дездемоне" и когда настал сережин звездный час, Нобелевский лауреат, у ложа которого Сережа еще так недавно расточал свое жизнелюбие, не остался в долгу (как никак, оба оказались на пороге истории) и со сдержанной любовью напечатал свои уже упомянутые мемуары в журнале "Звезда". К Бродскому присоединились сережины кумиры, которых, как и Хемингуэя, затмил в глазах Довлатова Бродский.