Юрий Щекочихин - Рабы ГБ

- О чем тебя спрашивали?

- Разговор шел около двух часов. Спрашивали обо всем, в том числе и о книгах - они уже знали, что я собираю книги. Потом мне предложили сотрудничать, то есть рассказывать о настроениях преподавателей и студентов. Я отказался, объяснив, что занимаюсь историей средних веков. Мне сказали, что так не бывает, если они вызывают и беседуют, то доверяют...

- Эта встреча потом имела продолжение?

- Да... Десять или пятнадцать раз за время учебы. Однажды их сотрудник Попов рассказал мне про одного киевского писателя, который точно так же отказывался сотрудничать, а потом попал в психушку.

- И ты испугался?

- На меня посыпались двойки. Даже легкие предметы меня заставляли сдавать по три-четыре раза.

- И тогда ты сам их нашел?

- Да, я позвонил им по номеру, который они мне оставили. Меня привели на другую квартиру, на угол улиц Советской и Чекистов. Стали расспрашивать о студентах, сказали, им известно о том, что я занимаюсь в кружке по истории Украины. Спросили, не создается ли там националистическая организация.

- Ты о ком-нибудь что-нибудь рассказывал?

- Нет, я никого не закладывал. Но я их боялся. Попов дал мне задание: ходить по городу и слушать, нет ли антисоветских высказываний.

- И ты чего?

- Тогда мне вдруг на каждом шагу стали попадаться люди, которые ругали Советскую власть. Я понял, что меня проверяют, но все равно ни о чем не стал сообщать.

- Были ли еще задания?

- Однажды меня попросили поехать в город Калуш и вступить в контакт с одной молодой диссиденткой.

- С какой целью? Виктор замялся.

- Ну, переспать с ней... - И после паузы: - Я не справился с заданием...

- Встречались ли они с тобой после окончания института?

- Перед призывом в армию Попов предупредил меня, что там ко мне могут подойти. Если о чем-нибудь попросят, чтобы я не отказывал. Действительно, подошли месяца через два или три. Но я был в это время на полигоне и поэтому не мог быть им полезным. После армии я возвратился в Ивано-Франковск. Устроился на работу в управление профтехобразования, а через полгода меня попросили написать заявление об уходе.

- Почему?

- Не знаю... Начальство мне посоветовало выяснить все в КГБ.

- Это уже было лето 86-го?

- Да... Потом я поехал с тургруппой в Одессу. Возвратился в Ивано-Франковск 13 августа, когда меня и арестовали.

Вот таким был наш с ним разговор в Москве. Помню, когда я слушал его, мне хотелось что-то возразить ему, объяснить... О том, что нельзя не только доносить, но и принимать предложения о доносительстве - это не лучшая судьба для человека. И что-то еще такое, горячечно-красивое...

Но потом подумал, в чем упрекать парня, которому тогда, когда ОНИ с ним впервые увиделись, еще и двадцати не исполнилось.

Что там о его вине? Она куда меньше, да и есть ли вообще, чем вина тех, кто заставил его принять это предложение... Тем более и с заданиями он не справлялся...

В Западную Украину весна приходит быстрее, чем в Восточную. День был ярким, солнечным, почти уже летним...

Здание ивано-франковского института радовало своей изящной современной архитектурой, и на скамейке у входа в вуз будущие учительницы открыто писали шпаргалки. Мы поднялись на второй этаж и нашли кабинет декана факультета иностранных языков. Постучались в дверь деканского кабинета, представились...

Вы помните, Богдан Антонович, как в августе 1986 года вам дали на рецензию стихи, музыкальные журналы и украинскую музыкальную энциклопедию? Помните вашего бывшего студента Виктора Идзьо? Тогда вы еще не были деканом.

Декан Б. Грицюк пожал плечами:

- У меня было много студентов... Да и рецензий я написал сотню...

Но это была не совсем обычная просьба. Виктор Идзьо... Может быть, вспомните? Ну...

Он внимательно посмотрел на нас, вздохнул:

- Ну... Что-то припоминаю...

- Тогда почему, - спросили мы, - к вам, не филологу, не историку, не музыканту, а сотруднику кафедры педагогики и психологии обратилось управление КГБ с просьбой дать свое заключение на стихи и старые журналы, найденные у вашего студента?

- Откуда я знаю... Сам не мог понять...

- Богдан Антонович, был ведь уже 86-й год! Вы не могли не понимать, не могли не видеть, что ничего крамольного не было в этой литературе.

Он замолчал надолго, а может быть, нам так показалось, а потом горько усмехнулся:

- Но меня же попросили не с кафедры философии, а из КГБ. И я понимал, какую рецензию, какое заключение от меня ждут...

- Вы не жалеете о своем поступке?

- Ну жалею, жалею! - взорвался он. - Но вы бы знали мою жизнь! Вы бы знали!.. Нет, не надо ничего записывать, не надо! Потом еще долго стояло передо мной его лицо, вдруг покрывшееся красными пятнами, дрожащие руки и отчаяние, мелькавшее в его глазах.

И мне стало его жалко. Очень жалко. Совсем жалко.

Когда Виктор Идзьо первый раз появился в редакции, и я, сначала недоверчиво, а потом все больше, больше и больше убеждался, что все, о чем он рассказывает, правда, может быть правдой; когда потом я позвонил в Киев Киселеву и сказал:

"Серега, выдвигайся в Ивано-Франковск"; когда потом мы там работали (и, кстати, во время той командировки пережили классные приключения - расскажу, обязательно расскажу!); когда статья была написана, опубликована и вызвала некоторое шевеление и в киевских, и в московских кабинетах, и бурю писем в газету, - шел, повторяю, 1990-й: туда, на Западную Украину, мы ездили поздней весной, опубликована статья "Последняя жертва "Малой земли" была в начале лета.

Да, шел 1990-й...

Начинаю отмечать в себе ранние признаки склероза.

А чем в принципе был примечателен 90-й? Что в нем было такого особенного, что непременно должно было оставить свой след?

Еще ничего не предвещало августа 91-го. И декабря 91-го. И то, что снесут Железного Феликса с площади его имени. И Горбачев послушно сдастся на радость победившему его Ельцину. И где эта Беловежская пуща - не знал никто, кроме жителей окрестных деревень. А что танки будут стрелять по Белому дому? Да и в голову никому не могло прийти на американский манер назвать несуразное здание Совмина РСФСР...

Шел 1990 год...

В октябрьском номере "ЛГ" именно за тот, 90-й год нашел свою старую статью, начало которой отражало, наверное, не только мое собственное настроение. Наверное, не одного меня. Скорее всего, не одного.

"Был один из мерзких дней дождливой московской осени. Оказавшись в центре, на бывшей улице Горького (а сегодняшней Тверской), я с ужасом обнаружил, что мне все не нравится. Не нравится дождь, противное небо над головой, невыносимы очереди там, где хоть что-то дают, и их отсутствие там, где вообще ничего нет, жуткое чувство охватывает, когда проходишь сквозь строй озверелых "спикеров" возле "Московских новостей", устал от предчувствия будущего и от информации о прошлом, которое чудовищно все, куда ни ткнись. Наконец, надоело напряжение вокруг и внутри тебя, которое почему-то не снимает ни перспектива 500 дней, ни ласковое прикосновение западных кредиторов.