Владимир Белобров - Арап Петра Великого два

-- Брешет он, мин херц! -- Заорал Меншиков. -- Энто они, ефиопы, казну

обчистили! Сердцем чую! Хватай его, мин херц! Говорил я про заговор

ефиопов! Мыслю я, что ихний сообщник во дворце обретается! Вели, мин херц,

облаву учинить, а Ганнибала в колодки и пытать нещадно!

-- Ах ты гадина! -- Охнул Ганнибал. -- Это я-то вор?! Это я-то у мово

государя казну спер? -- Он набросился на Меншикова, и, повалив на пол, стал

тузить кулаками. -- Получай, гундосый! Давно ты уже напрашиваешься!

Ушаков со товарищи с трудом растащили их по углам.

-- Ну что, Алексашка, допрыгался? -- сказал царь. -- Не будешь впредь людей

оговаривать, не разобравшись.

По этому делу было учинено следствие, которое, правду сказать, так ничем и

не закончилось. Никакого ефиопа во дворце, обаружено не было. Да и носок

князя-кесаря бесследно пропал. В дверь государственной казны врезали новый

замок.

ЭПИЛОГ

Прошло еще два года.

Однажды секретной почтой в Петербург пришло шифрованное письмо из Америки

от Занзибала. Письмо это, однако, по русской безалаберности было

доставлено не по адресу. Оно долго гуляло по рукам и попало наконец к

князю Меншикову. Меншиков расшифровал его. В письме говорилось вот что:

"Здравствуй, государь Петр Алексеевич.

Пишет тебе из далекой Америки твой верный слуга Занзибал Петрович Пушкин.

С Божией помощью добрался я до Америки. Доехали благополучно, ежели не

считать, что в Ледовитом океане пятеро матросов заболели северным сиянием

и покидались в беспамятстве за борт. В остальном же обошлось без

приключениев. Зело согревала меня в дороге енотова шуба с твово плеча. На

полпути вышли запасы солонины, по сему занялись временно промыслом морских

котиков и питались остатний путь морской кошатиной, нешто морские бродяги.

А когда огибали берег Ипонский, то пальнули по нам ипонцы с пушки и

разнесли ядром грот-мачту, которая на палубу опрокинувшись, придавила

собою мичмана Ерохина Федора, Данилова сына, кой застрадал через енто

расстройством в желудке и семь ден пил горькую для восстановления

хфункции. Опасались, что сей Ерохин от удара об грот-мачту будет

конуженным, аки покойный инвалид Зверюгин, и маршировать по палубе зачнет

беспрестанно. Но обошлось, слава Богу. А ипонцам энтим мы в ответ с

мортиры навесили так, что снаряд улетел вглубь Ипонии и, наверняка,

наделал там нарушениев премного, во славу русского оружия. Чего в точности

порушено было не ведаем, поелику пушка зело изрядная и палит далече, с

корабля не видать. Посему выходит, что с честию из баталии мы вышли, и

потерь у нас токмо грот-мачта единая, а у ипонских басурман -- не в пример

нам хуже, и неизвестно чего и сколько.

А ишо во время путешествия матрос Бричкин рассказывал премного историй

всяких. Быдто плавая по средиземным морям, встречал он зверья всякого,

навроде морского монаха и морского салдорефа. А ишо всякой другой дичи

поменьше. Дак я ентому Бричкину не поверил, а принял его брехню за

невежественные фантазмы, и послал его драить палубу для вразумления. А сам

тую же ночью с помощником капитана Хариным уселся ужинать в трюме, как был

в ту пору праздник святого Петра. Отужинав преотлично, полезли мы с

Хариным на палубу, дабы нужду за .борт справить, и, вылезя наконец наверх,

заметили в воде морского черта. Глаза у того черта светились, аки факелы,

а хвост имел рыбий, навроде русалки, а в руке рогатину прижимал. Мы с

Хариным так на палубу и повалились от бесчувствия, а как маленько

очухались, так занесли энтот курьез в судовой журнал.

Так и проплыли мы без особых происшествиев до самой Америки. И токмо,

когда Харин землю впереди завидел, то выпал от удовольствия с капитанского

мостика и поломал ребра.

Попрощавшись с земляками, пошел я вглубь континента. А корабль с командою

обратно отплыл.

Шел я безостановочно восемь ден, питался на ходу и только, инда редко, на

дерево евкалипт поспать залазил. А как я на дереве отсыпался, то внизу в

то время ходили хищные твари, навроде львы и аблизьяны, токмо другие. На

девятый же день повстречался мне первый американец в штанах из перьев.

Кинул он первым делом в меня топор, да не попал. А его с ног кистенем сшиб

и кулаками отметелил до бесчувствия. А сам дале пошел. Пробовал так же

копать ихнюю землю и золото в яме искал. Вырыл окоп в земле глубиною

сажени в полторы -- золота нету. Шел ишо пять ден и набрел на американскую

деревню. Домов из дерева они тута не строят, а живут, аки турки, в

палатках из говяжих шкур. А по-аглицки не разумеют. Смекаю, сбрехали тебе,

государь, что тута по аглицки говорят. Получается, тщетно меня Белецкая

штудиями мучила. Уж предпочтительней бы изучить мне было за сию пору

гишпанский али ипонский языки, и покуда мой брат с бабами в апартаментах

лобзался б, я б нешто друг севильского кабаньеро, горлапанил под окнами

заморские серенады, отойдя подальше от окошка, чтобы по башке цветошным

горшком мне бы не переделали, как инвалиду Зверюгину (шутю я, государь). А

ежели сурьезно, то соскучился я по тебе, государь, по братишке свому

Ганнибалу и по Петербургу.

Познакомился с воеводою племени, с коим общались знаками, махая руками.

Воеводу, как я уразумел, кличут Большим Оленем али Лосем, в точности не

разберешь. Кругом дикость -- хлеба не сеют, а токмо охотятся. И бабы

платьем не прикрываются, титьки наружу торчат, дюже срамно. Тебе б, Петр

Алексеевич, вернее было б сюды Ганнибала заслать, ему б енти срамные бабы

аккурат по вкусу пришлись.

Рядом с деревнею копал яму. Золота в ней не нашел.

Воевода Большой Лось показал мне руками, что его племя воюет с соседним

племенем Черноногих, и что сперва приняли они меня за черноногого

лазутчика и чуть было не порубали топорами. А ишо есть тут у них

прелюбопытный обычай -- у врагов живых али убитых отрезают оне шкуру с

головы с волосами вместе, навроде свежуют макушку. И ентот варварский

обычай таким привычным стал, что они, навроде запорожских казаков, бреют

головы, оставляя хохол посередине, чтобы сподручнее было за тот хохол

держаться, когда им голову подмышкой зажав, макушку свежевать станут.

Большой Лось показал мне дорогу дальше. Я подарил гостеприимному Лосю

увеличительную лупу, а он мне -- звериный зуб на веревке. Чтобы не обижать

Лося, я зуб взял и повесил на шею, а когда отошел за поворот -- выкинул его

в кусты.

Ишо через десять ден набрел я на другую деревню, где заночевал и пополнил

запасы провизии.

Воеводу здешнего кличут Большой Бык али Вепрь, хотя по ему ентого не