Юрий Алянский - Рассказы о русском музее

С юности, вместе с творческим сознанием художника, крепла тема будущей любимой картины — «Покорение Сибири Ермаком». Встреча с далекими предками продолжалась. Этой картине Суриков отдал пять лет жизни. Он пишет этюды в Красноярске, в Тобольске, в Минусинске, на Дону, на Оби. Теперь уже щиты, шапки, шлемы, кольчуги, ружья, лошадиная сбруя извлекались из подвала и превращались в модели. Казаки позировали Сурикову, чтобы стать казаками былых времен на будущей картине. История оживала, осмыслялась, поэтизировалась. Она становилась художественным образом. Она воплощалась в линии и краски.

Иные из современников упрекнут Василия Сурикова в исторической неточности: «не так» расположены наступающие казачьи войска, «не те» применялись ружья, «не такими» показаны приемы боя. Суриков отмалчивался. Что можно было ответить на это? Искусство — не научный трактат, не учебное пособие. Если картина взволновала, тронула тебя — можно простить художнику и неточность в каких-то деталях; если оставила равнодушным — никакие разъяснения не помогут!

«А я ведь летописи и не читал, — признавался художник. — Она сама (картина „Покорение Сибири“) мне так представилась: две стихии встречаются. А когда я потом уж (по окончании картины) кунгурскую летопись начал читать, вижу, совсем как у меня. Совсем похоже. Кучум ведь на горе стоял. Там у меня — скачущие. И теперь ведь, как на пароходе едешь, — вдруг всадник на обрыв выскочит: дым, значит, увидал. Любопытство. В исторической картине ведь и не нужно, чтобы было совсем так, а чтоб возможность была, чтобы похоже было. Суть-то исторической картины — угадывание. Если только самый дух времени соблюден — в деталях можно какие угодно ошибки делать. А когда все точка в точку — противно даже».

Искусствоведы не раз еще станут изучать проблему «искусство и история». Историков всегда будет интересовать хмурый осенний день 23 октября 1581 года, когда немногочисленное войско Ермака, перейдя Иртыш, изгнало Кучума из его столицы Искера. Филологи никогда не перестанут интересоваться народными былинами и песнями об этом подвиге. Нас, зрителей суриковской картины, прежде всего волнует произведение художника, его взгляд на события того далекого дня, его грандиозный замысел.

Могучая, монолитная лавина казаков Ермака — и пестрая, разнородная орда Кучума… Решимость — против ненависти и страха. Непреклонность — против отчаяния. Таково первое впечатление от картины.

Под знаменем стоит Ермак. Он в шлеме, левая рука его властно протянута вперед, в сторону врага. Он похож на былинного богатыря. Таким видел его Суриков.

Кучума разглядеть трудно — он в толпе всадников на высоком берегу, среди мечущихся коней, подальше от опасностей страшного боя. Сейчас он отступит. И за ним побегут его разноплеменные бойцы.

На картине Сурикова изображены десятки фигур. Кажется же, что их — сотни. Так умело владеет художник композицией, с таким темпераментом пишет он своих героев. Темперамент Сурикова, умение увидеть и показать главное в происходящем, стремление захватить нас горячим дыханием смертельного сражения — все это делает произведение Сурикова значительным явлением русского искусства. Не по этой картине станут судить будущие историки о ходе сражения. Не по ней будут изучать боевую тактику тех далеких времен. Но картина «Покорение Сибири Ермаком» останется эпопеей, способной волновать патриотическим подъемом, страстностью живописца, для которого история сохранила все свои неувядающие краски.

Чехов сказал о Левитане: «Это лучший русский пейзажист». А в одном из писем конца 1901 года, после смерти художника, в ответ на просьбу дать свои воспоминания о Левитане, писатель высказал свою любовь к художнику так: «Вы хотите, чтобы я сказал несколько слов о Левитане, но мне хочется сказать не несколько слов, а много. Я не тороплюсь, потому что про Левитана написать никогда не поздно. Теперь же я нездоров…»

Чехов ошибся: написать о большом своем друге и большом художнике «много» он не успел: его сломил туберкулез. Остались только рассказ «Попрыгунья», в одном из героев которого Левитан с огорчением узнал себя; трагический мотив бессмысленно подстреленной чайки — это произошло с Левитаном — стал в пьесе «Чайка» образом безответного чувства; да скупые строки писем…

Именно Чехов мог написать о Левитане глубоко, поэтично, душевно — они были людьми близкими я тонко понимали друг друга. Чехов не успел этого сделать. А потом о великом художнике писали другие: Мария и Михаил Чеховы — сестра и брат писателя, Щепкина-Куперник, ученики художника, многие современные авторы. Лучше, поэтичнее других написал о Левитане Паустовский. Он перевел на язык слов то чувство волнения и счастья, какое испытывает человек от общения с природой, с ее отражением на полотнах Левитана, «желание бросить все — города, заботы, привычный круг людей, и уйти в эту глушь, на берега неизвестных озер, на лесные дороги, где каждый звук слышен так ясно и долго, как на горных вершинах…»

Неизвестное озеро… Оно предстает перед нами на незаконченном полотне Левитана и составляет центр экспозиции левитановского зала Русского музея. Картина так и называется — «Озеро». А экспонируемые вокруг нее шестнадцать других пейзажей художника — «Золотая осень. Слободка», «Овраг», «Тишина», «Хмурый день» и другие — кажется, расположены на пути к этому озеру.

Где это озеро? В верховьях ли Волги, на плёсах которой проводил художник тихие часы рассветов и закатов? В Максимовне или Бабкине, что возле Нового Иерусалима, где Левитан прожил несколько лет в веселой компании Чеховых? Может быть, это — озеро Удомля под Вышним Волочком, где написана картина «Над вечным покоем»?

Не ищите левитановское озеро на карте России. Его нет. И оно есть. Оно затерялось между лугами и негустыми рощами средней полосы России, воспетой Левитаном с такой необыкновенной силой. Оно вышло из многих озер и прудов и отразило множество виденных художником заводей, тростниковых зарослей, поросших осокой берегов. Оно есть, как есть Россия, как есть ее неповторимая природа, как есть поэзия, без которой картин Левитана не понять.

К одному из домов в Трехсвятительском переулке Москвы подходили два человека. Один был высок ростом, в шубе и меховой шапке. Шел он неторопливо и дышал неровно — сердце не справлялось.

Стояла ранняя весна. Дворник скалывал лед.

— Гони, гони зиму, — сказал высокий человек в меховой шапке, остановившись передохнуть, — что ж солнышко не позвал на помощь?