Юрий Алянский - Рассказы о русском музее

Росси проделал грандиозный труд, создав проекты фасадов всех выходивших на площадь перед дворцом «обывательских» домов. Все они должны были, по замыслу архитектора, своим единообразием гармонировать с обликом дворца. Даже фасад оперного театра, возводимого Александром Брюлловым, был в этих же целях оформлен как жилой дом.

А с другой стороны ансамбля, в конце Михайловского сада, архитектор воздвиг изящный светлый павильон. Его ступени ведут к воде — здесь протекает река Мойка. Придворные дамы, любуясь отсюда простором Марсова поля, пили кофе, катались на лодках, кормили лебедей или неторопливо прогуливались под сенью старых петровских кленов.

Воплощение всех замыслов Росси, связанных с ансамблем Михайловского дворца, заняло около двадцати лет.

Жизнь Карла Ивановича Росси завершалась печально и бесславно. Он утомил двор творческой непримиримостью и получил унизительную отставку. Овдовев, старый архитектор поселился с детьми на окраине Петербурга, в Коломне, в доме N 185 по набережной реки Фонтанки, по совпадению, в том самом доме, где жил, впервые приехав в Петербург, восемнадцатилетний Пушкин. Под одной крышей сошлись, правда, в разное время, два великих современника.

Коломна тех лет не скрасила ни юности поэта, ни заката зодчего. «Сюда не заходит будущее, здесь все тишина и отставка…» — писал Гоголь в повести «Портрет» о Коломне. Весной 1849 года Карл Иванович Росси скончался. Событие это прошло в Петербурге незамеченным. Даже Брокгауз и Ефрон, издавая спустя полвека свой знаменитый многотомный энциклопедический словарь, забыли упомянуть в нем имя архитектора.

Горькой безымянной эпитафией замечательному, при жизни не оцененному архитектору, как и многим другим русским художникам прошлого века, звучат строки «Петербургской летописи» Достоевского, написанной незадолго до смерти Росси: «Петербуржец так рассеян… у него столько удовольствий, дела, службы, преферанса, сплетен и разных других развлечений, и, кроме того, столько грязи, что вряд ли есть когда ему время осмотреться кругом, вглядеться в Петербург внимательнее, изучить его физиономию и прочесть историю города и всей нашей эпохи в этой массе камней, в этих великолепных зданиях, дворцах, монументах…»

История Петербурга и всей тогдашней эпохи действительно была связана и с Михайловским дворцом. Его хозяйка великая княгиня Елена Павловна часто устраивала вечера, на которые приглашались художники, музыканты, артисты. «С 1852 года великая княгиня пригласила меня состоять у нее аккомпаниатором тех певиц, которых несколько всегда у нее жило во дворце, — пишет в своих воспоминаниях Антон Григорьевич Рубинштейн, выдающийся музыкант и музыкальный деятель, — вообще я был постоянным „подогревателем“, „истопником“ музыки при дворе великой княгини Елены Павловны». Аккомпаниатор-«подогреватель», музыкант-«истопник» — какие горькие определения!

Но «истопники» разжигали духовный огонь. Все чаще устраивались концерты серьезной музыки, в них принимали участие виднейшие музыканты столицы. Здесь, в Михайловском дворце, возникли музыкальные классы — нечто вроде музыкальной школы, под директорством А. Г. Рубинштейна.

В 1862 году эти классы превратились в первую русскую консерваторию.

Елена Павловна кокетливо принимала на себя роли муз. Сначала она явилась одновременно Евтерпой и Терпсихорой — покровительницей танцев, музыки и поэзии. Потом ей приглянулась слава Урании — музы астрономии: узнав об успехах академика Василия Яковлевича Струве и его открытиях в изучении звездного неба, она пригласила его во дворец. А хирург Николай Иванович Пирогов читал на вечерах свои трактаты о назначении человека, о морали, о роли женщины, о воспитании детей.

Пирогов остался во дворце: портрет ученого работы Репина экспонируется в одном из залов Русского музея. Есть здесь и портрет Отто Васильевича Струве, сына В. Я. Струве, тоже астронома; принадлежит он кисти Крамского.

В конце века дворец пришел в упадок. Газеты с сокрушением писали о нем как о жалкой развалине с провалившимися полами, сгнившими стропилами и отбитым орнаментом.

13 апреля 1895 года судьба его изменилась: царский курьер доставил в сенат пакет, в котором содержался высочайший указ об учреждении в Михайловском дворце «Русского музея императора Александра III».

К ночи северо-западный ветер усилился. Он нес с собой колючие снежные вихри, каких Петербург не видел давно. Перед рассветом ветер достиг семи баллов. Город замело снегом. На шпилях взвились штормовые сигналы…

В полдень к подъезду Михайловского дворца стали подъезжать нарядные кареты с густо залепленными снегом окнами. Лакеи, отряхиваясь на ходу, кидались опускать подножки, открывать дверцы. Гости входили в вестибюль дворца.

В этот субботний день 7(19) марта 1898 года Русский музей впервые открывал свои двери.

В течение всей прошедшей зимы здесь развешивали картины, устанавливали скульптуру. Произведения русских мастеров перевозились из Эрмитажа и многих столичных и пригородных дворцов. И вот торжественно заняла свое место доставленная из Академии художеств картина-эпопея Карла Брюллова «Последний день Помпеи» — музейный зал озарило кровавое зарево разгневанного Везувия. Взметнулся «Девятый вал» Айвазовского. Жеманная невеста отвернулась от жениха-майора на картине Федотова. Захохотали репинские «Запорожцы» над письмом турецкому султану. Грузно шагнул Ермак Антокольского. Надменно подняла лоснящееся лицо многопудовая Анна Иоанновна — бронзовая статуя Растрелли.

Гости все прибывали. Их встречали устроители вернисажа и хранители музея — Михаил Петрович Боткин, академик живописи, брат знаменитого врача и физиолога; художник Павел Александрович Брюллов, сын архитектора, строившего по соседству с дворцом Михайловский театр; Альберт Николаевич Бенуа, академик живописи. Они приглашали гостей в Белоколонный зал.

Зал этот, выстроенный Росси, слышавший Рубинштейна, видевший Пирогова, предназначенный теперь для торжественной церемонии открытия музея, оформили предметами, посвященными памяти… царя Александра III. На стенах, обитых плюшем цвета морской воды, заняли места блюда — на них подобострастные подданные когда-то преподносили императору хлеб-соль. Тарелки и подносы вторглись в убранство зала, так тонко продуманное его создателем. В центре стоял временный аналой с возлежащими на нем крестом и Евангелием. Декорацию завершали хоругви.