Юрий Алянский - Рассказы о русском музее

И вот смолянки замерли на полотне. Левицкий мог, как поступали иные из его предшественников, ограничиться внешним сходством, передачей лиц и костюмов. Он достиг большего: показал девушек в движении и действии, глубоко им свойственных, в обстановке, для них характерной. С картин-портретов Левицкого говорит эпоха.

…В самом деле. Девушек обучали «танцеванию», занимавшему нешуточное место в придворном быте, — и незатейливые па этих танцев пережили вместе с картинами Левицкого уже два столетия. Девушек приучали к «надлежащей и приличной смелости в поведениях», и художник наделяет этими качествами свою Хрущеву, стоящую рядом с лишенной «приличной смелости» Хованской…

Мы не забудем и про физику. Перед нами — Екатерина Молчанова. Левицкий написал девушку в кресле с книгой в руках, а перед ней — физические приборы, изображенные художником в тени. Молчанова чувствует себя среди приборов уверенно и спокойно. Она читает их сигналы, робкие сигналы еще не раскрытой науки будущего. Горделивое ощущение знаний сквозит в ее улыбке.

Современница Кулибина, читательница Ломоносова, рта девушка могла бы — кто знает? — еще двести лет назад явиться предшественницей Софьи Ковалевской. Она могла бы направить пытливое воображение к планетам и звездам, в глубины материи или выси космоса. По Молчанова не стала ученым: ее готовили во фрейлины. Физические приборы остаются на портрете в тени. Художник запечатлел одну из ласточек Смольного монастыря, которая еще не знает, как невысок будет ее жизненный полет.

Глядя на полотна Левицкого, мы читаем куда больше того, что вмещает их сюжет. Вглядываясь в лица, мы узнаем, по выражению поэта, «души изменчивой приметы». Мы видим живых людей, шагнувших навстречу потомкам, и наши взгляды скрещиваются через время и небытие. В этом — сила и поэзия искусства, секрет его волшебства.

D одном из залов музея вы встретите молодого офицера в гусарском мундире. Кажется, только на несколько минут встал офицер в эту свободную и вместе с тем чуть картинную позу, уступая просьбам друга-художника. В его живом взгляде еще отражаются тревоги ратных и житейских страстей. Это — мимолетное мгновение задумчивости: мысли гусара далеко, там, где за его спиной несутся по небу грозовые тучи. Там — буйные гусарские дороги и биваки, смертные бои и походные песни, враги и закадычные друзья. Все это — куда милее гусару, чем минутный обманчивый покой.

Перед нами — портрет Давыдова работы Ореста Кипренского. Молодому гусару довелось участвовать во многих кровопролитных сражениях и снискать себе неувядаемую славу. Но в рассказе моем речь пойдет не о боевых схватках старых времен, а о боях, разыгравшихся… вокруг самого портрета.

Орест Кипренский — замечательный художник начала прошлого века. Романтическими тайнами скрыты многие обстоятельства его жизни, иные его создания. Неизвестны родители художника. А портрет его приемного отца Адама Швальбе, написанный Кипренским и привезенный им с собой в Италию, вызвал там необычное волнение: опытнейшие итальянские знатоки живописи утверждали, что портрет принадлежит кисти Рубенса, Рембрандта или Ван Дейка, а никак не молодого русского художника. Не сразу удалось Кипренскому рассеять столь лестное для него заблуждение… До сих пор порождают споры и догадки и некоторые другие работы художника. Таинственным оказалось и знаменитое полотно Кипренского, ставшее гордостью Русского музея, украшением его коллекций, — портрет Давыдова.

В 1809 году, приехав в Москву, Кипренский попал в предгрозовую атмосферу кануна событий 1812 года. Скульптор Иван Петрович Мартос, к которому Академия художеств направила молодого Кипренского в качестве помощника, работал над монументом Минина и Пожарского. Новый памятник должен был прославить вождей народного ополчения 1612 года — приближалось двухсотлетие освобождения ими Москвы от иноземных захватчиков. Скульптор и его помощник еще не могли предположить, что дата этого исторического юбилея принесет России повторение великого нашествия и великого подвига.

В преддверии Отечественной войны патриотические чувства овладели умами. И знаменательно, что среди работ, выполненных тогда в Москве Орестом Кипренским, оказался портрет русского гусара. Прошли годы. Портрет стал широко известей. Современники и потомки узнавали в изображенном человеке прославленного героя Отечественной войны, поэта-партизана Дениса Давыдова. Этим человеком восхищались те, кто знал его близко, и те, кто слышал о нем легенды. Ему отдавали дань гении.

«Так называемая партизанская война началась со вступления неприятеля в Смоленск… Денис Давыдов своим русским чутьем первый понял значение этого страшного орудия, которое, не спрашивая правил военного искусства, уничтожало французов, и ему принадлежит слава первого шага для узаконения этого приема войны».

Это написал Лев Толстой.

«В бывших у нас литературных беседах я раз сделал Пушкину вопрос, всегда меня занимавший: как он не поддался тогдашнему обаянию Жуковского и Батюшкова и даже в самых первых своих опытах не сделался подражателем ни того, ни другого? Пушкин мне отвечал, что этим он обязан Денису Давыдову, который дал ему почувствовать еще в Лицее возможность быть оригинальным».

Это пишет один из собеседников Пушкина.

Давыдов по праву стал национальным романтическим героем. Двадцать поэтов-современников посвятили ему стихи, а Пушкин — целых три. «Ты мой отец и командир», — писал он в полушутливом обращении, посылая Давыдову своего «Пугачева». Дружил с семьей Давыдовых и Кипренский. Удивительно ли, что в изображенном на полотне художника гусаре многие увидели прославленного партизана! Так было до недавнего времени. Перечисляя героев Кипренского в своей повести о нем, написанной в 1936 году, К. Г. Паустовский называет «легендарного кавалериста Дениса Давыдова».

Сомнения стали появляться пятнадцать лет назад.

Один из биографов Кипренского — 3. Н. Ацаркина сообщила, что в известном «Реестре картин», составленном самим художником, портрет Дениса Давыдова не указан, зато упомянут «портрет Ев. В. Давыдова, в лейб-гусарском мундире, почти в целый рост картина. Писана в 1809 году в Москве». «Реестр» приложен к письму, адресованному Николаю I, в котором Кипренский предлагал царю приобрести ряд своих картин.