Кристиан Зальцманн - Книжка для раков. Книжка для муравьев (сборник)

Если священник прочитал проповедь, которую прихожане приняли с одобрением, то он говорил: «В этом нет никакого умения, если бы и я тоже, как пастор, получил десятину в двенадцать мальтеров и мог бы сидеть дома на кафельной печи, то делал бы это не хуже». Если, к примеру, он видел священника, идущего в дом пастора, то говорил: «Так, так, вот оно поповское гнездо, ничего не делают – лишь набивают брюхо и бьют баклуши, а наш брат весь день должен работать».

Если священник порицал недостаток, который был у соседа Томаса, то он полагал, что пастор говорил про него колкости, а затем за столом немилосердно набрасывался на доброго человека. «Пусть уж поп, – говорил он обычно, – займется собой и выучит, сколько псалмов на самом деле. (Священник однажды оговорился и вместо семидесятого сказал сто семидесятый псалом.) Что этот тип говорит!» А потом начинал все высмеивать – его походку, его парик, то, как он ведет домашнее хозяйство и занимается земледелием.

С учителем он обходился не лучше. «Вот, мальчик! Вот тебе деньги для учителя. Отнеси их этому нищему, прежде чем он тебе напомнит. Иди и скажи учителю, что этим вечером пусть приходит на праздничное угощение по случаю убоя свиней, он ведь знает, каково оно, если можно наесться досыта».

Так плохо говорил этот человек о церковнослужителях и учителях.

У юного Томаса на всем белом свете не было никого, у кого он мог бы изучать религию, кроме пастора и учителя, о которых отец так презрительно отзывался; неудивительно, если он презирал хорошие учения, которые они преподносили, их наставления и замечания.

«Гм, – думал он про себя, когда в доме пастора или учителя получал хорошее наставление, – чему может научить меня этот поп, чему может научить меня этот нищий?»

2. Не лучше поступил мастер Симсон. Он отправил своего сынишку в школу, в которой работали три учителя, и каждый из них имел свои недостатки, потому что они были обычными людьми. Один был несколько вспыльчив и поэтому часто ссорился со своими соседями; другой любил наряды, а поскольку его доход был весьма невелик, то он чуть ли не полностью уходил на одежду; если же надо было купить мясо, пиво или другие необходимые вещи, то ему часто не хватало денег, ему приходилось тут и там занимать, а его кредиторы порой отзывались о нем довольно невежливо; третий был веселым и в компаниях, где ему нравилось, позволял себе выпивать на стаканчик вина больше, чем нужно, а затем часто болтал о вещах, о которых, разумеется, не совсем подобало говорить человеку, обязанному быть образцом для своих учеников.

Если же один из этих людей вдруг давал маху, то мастер Симсон очень точно это подмечал и часто об этом говорил в присутствии юного Симсона.

«Ну и учителя – Господи, помилуй! Один все дни пререкается, другой – банкрот, третий – пропойца. Если учителя себя так ведут, то что взять с детей!»

Подобные речи были для него вполне обычными.

Но хуже всего он о них говорил, когда они делали сыну замечание или его наказывали.

«Что этому дураку, – говорил он тогда обычно, – нужно? Пусть он лучше о себе позаботится. Нечего ему соваться в чужие дела».

Маленький Симсон, который отнюдь не был особо умен, все-таки очень хорошо это запомнил. Если потом один из этих людей объяснял ему катехизис и рассказывал, что должен делать и чего не должен делать Кристианин, то он посмеивался в душе и думал, что пусть уж этот дурак лучше позаботится о себе и нечего ему соваться в чужие дела.

Когда юный Симсон окончил школу, он стал очень необузданным мальчиком, не считавшимся ни с мнением отца, ни с мнением пастора. Он затеял так много распрей, что постепенно истратил все свое состояние на судебные издержки, и в конце концов ему пришлось жить в величайшей нужде, о чем известно каждому, кто его знал.

Так кто же навлек беду на несчастного юного Симсона?

Господин Курт прожил уже десять лет в браке со своей любимой женой, а детей все не было. И вот наконец, к его великой радости и к радости госпожи Куртин, на свет появился маленький Генрих Курт. Его родители считали себя обязанными сделать все, что в их силах, чтобы поистине добросовестно заботиться об этом единственном любимом ребенке. Они не просто баловали его, как это часто бывает, но и делали все в угоду ему, чтобы милый ребенок не рассердился.

Если ему чего-то недоставало, то это нужно было ему принести. Ему приносили собак и кошек, ему давали все попробовать, ему подавали даже нож и вилку, после того как их убирали в футляр, как только он тянул к ним ручонку. Если ему что-то не нравилось, то это нужно было моментально удалить, и три служанки были уволены, поскольку родители полагали, что ребенок не мог их терпеть.

Маленький Генрих начал ходить – но не туда, куда хотели его привести мать или служанка, а куда хотелось ему самому. «Ой! Ой! Ой!» – кричал он всегда, тянул за руку свою провожатую к определенному месту, и она должна была за ним следовать. Так, выйдя из комнаты, он бродил часами по дому, двору и саду, а оттуда снова наверх по всем лестницам до самого верхнего этажа. Однажды перед Генрихом возник погреб, и он тут же захотел в него войти, а когда служанка это ему запретила, начал ужасно реветь. «Тише! Тише! – сказала служанка, – в погребе темно. Давай пойдем к курочкам. Смотри, Генрих! Славные курочки! Цып-цып! Подойдите, курочки, к Генриху!» Но это нисколько не помогло, Генрих извивался, вопил, топал ногами – тут подскочила встревоженная мать. «Что такое? – спросила она. – Что сделала эта глупая женщина!»

– Совсем ничего! Госпожа Куртин! Маленький Генрих хочет в погреб, а я совсем не могу сладить с ним. Вы только посмотрите, как он себя ведет. Я поистине не могу больше его удержать.

– Пусть ребенок войдет! Зажгите свет! Тише! Тише, Генрих! Ты хочешь в погреб?

– Да! Да!

И вот они стали спускаться в погреб. Служанка должна была идти перед ним и светить. На середине лестницы Генриху пришло на ум возвратиться. Он развернулся – мать и служанка развернулись вместе с ним и поднялись снова по лестнице в гостиную.

Генрих научился теперь говорить. И каждое его слово стало восприниматься как приказ, которому должен был подчиняться весь дом.

Если за столом ему что-нибудь предлагали, то обычно он говорил:

– Этого я не хочу.

– А что же тогда, милый мальчик?

– Я хочу вот этот кусочек.

– Вот, Генрих, на тебе.

– Это тоже невкусно.

– Невкусно? А к чему у тебя есть аппетит?

– Я хочу печенье.

– Печенье? Его нет.

– А я хочу печенье!

– Я тебя побалую. Завтра я испеку тебе вкусненький пирожок.

– А я хочу печенье!

– Ну что нам поделать с ребенком? Катрин, вот тебе грош, принеси все-таки ребенку какое-нибудь печенье!