Журнал Наука и жизнь, 2000 № 04

— И ваш институт встроился в эту систему? Он — часть компании?

— Институт клеточной биологии и генной инженерии имеет эксклюзивный пятилетний контракт с компанией «Айкон дженетикс» и, таким образом, не только может решить свои материальные проблемы по поддержке ученых, закупке оборудования и т. д., но эти ученые будут работать в той области, в которой являются профессионалами, и им не придется искать случайных заработков в каких-то иных сферах, где их профессионализм не будет востребован.

Да, реальность состоит в том, что выход в международное пространство возможен лишь при определенной материальной обеспеченности. Поэтому поначалу мы просто зарабатывали деньги, для чего брали на себя выполнение таких задач, на которые люди более строгого к себе отношения вряд ли бы согласились. Мы же расценивали это как неизбежный для себя шаг, полностью осознавая, что ожидать от государства поддержки наивно, да в общем-то и нечестно, ведь перед ним встали гораздо более серьезные и важные проблемы, и даже если допустить, что государство признает науку вполне равновесной этим проблемам, оно объективно не в состоянии содержать ее на том уровне, который необходим ей сегодня, чтобы оставаться конкурентоспособной.

— Итак, давайте суммируем: на первом этапе надо…

— Найти возможность для выживания за свой собственный счет. Второй этап — изучение всего процесса производства интеллектуальной собственности и ее юридической защиты. Третий — поиск клиентов, которым нужна эта интеллектуальная собственность. Ну, а дальше вы уже посмотрите, придавать ли вашему научному учреждению форму бизнеса или оставить его в основном академическим институтом, занимающимся также и прикладными разработками, чтобы поддерживать и то и другое направление исследований.

На сегодняшний день никаких других серьезных подходов я не вижу. Международные программы и фонды, которые питаются за счет денег налогоплательщиков своих стран, рано или поздно уйдут, поскольку задуманы как временные, на длительные фундаментальные исследования денег нет даже внутри стран — участниц этих фондов. Да и с какой стати гражданам США поддерживать науку в бывшем Советском Союзе? Разве что для того, чтобы Россия, СНГ не превратились в источник опасности для них. Но поскольку в цивилизованной ситуации этого нет, американский налогоплательщик имеет все основания повернуться к нам спиной, и не стоит за это на него обижаться. Программы поддержки за счет меценатов точно так же недолговечны. Ни Джордж Сорос, ни даже Билл Гейтс (хотя он сейчас много денег тратит на иммунологию и биотехнологические исследования) не могут тащить все на своих плечах.

— Но механизм, который вы наметили, без воли подобных вам людей не запустится.

— Конечно, и сегодня наши научные работники в значительной степени зависят от того, есть ли лидер в их области, который в состоянии найти им применение без того, чтобы ломать их тягу к конкретной проблеме в науке.

Мы все время говорим о талантливых ученых, а талантливый ученый на сегодняшний день — это не только тот, кто, так сказать, бежит дистанцию на сто метров. Это многоборец, человек, который должен быть и хорошим менеджером, и бизнесменом, и ученым, конечно, очень хорошим. Его интерес к познанию нового сегодня может реализоваться только лишь как у режиссера кино, которому нужны деньги, нужен коллектив и нужно знать, будут ли покупать его кинофильм. Нет уже науки одиночек. Может быть, еще существуют какие-то вопросы в теоретической физике или математике, где талант довольствуется карандашом и листом бумаги. В остальном исследование — дорогостоящее коллективное предприятие, своего рода индустрия, и вам, как кинорежиссеру, нужно видеть и уметь охватить в ней все. Разумеется, есть люди, которые, не умея этого делать, являются прекрасными учеными, но для них остаются зачастую более скромные места в мировом научном процессе. Печально, но это так.

— Получается, что пока альянсы, подобные созданному вами, штучный товар?

— Да, поэтому мне и казалось, что то, что мы затеяли с институтом и несколькими другими лабораториями на территории СНГ (а я хотел бы подчеркнуть, что это — не уникальные договоры, кроме них наша компания имеет договоры с большим числом европейских и американских университетов и институтов, но мы идем сюда, потому что знаем коллег, уверены в них и хотели бы им помочь; как видите, и у прагматиков могут быть идеалистические порывы), даст позитивный пример, которым как трафаретом попробуют воспользоваться другие ученые. Я бы этого хотел.

Мне кажется, что вся затея Сороса с поддержкой российской науки в какой-то мере оставила печать горечи, ибо она дала меньший эффект, чем могла. Конечно, бросив огромные деньги на фундаментальную науку, Сорос дал ей поддержку. Я отношусь к нему с очень большим уважением и благоговением, потому что делал он это абсолютно чисто, без каких-либо дурных помыслов, а то, что писала на эту тему наша пресса, на 90 % несправедливо и некрасиво. Он поддержал науку. Но он не указал вектор, куда идти, и мы его вовремя не подтолкнули к этому. Тем самым он затянул агонию, дезориентировал ученых. Многим показалось, что как-нибудь да продержимся: сейчас поживем на деньги Сороса, потом появится кто-то еще… Но никто не появился. Почему? Проблема меценатства ждет своего решения. А все наши встречные предложения, например, по созданию «инкубаторов бизнеса», куда бы направлялись молодые ученые, которые, пройдя конкурс отбора лучших идей, имели бы возможность провести исследования и получить профессиональную поддержку для патентования, а затем на основании каких-то разработок открыть фирму и т. д., — такого рода предложения слишком поздно к нему пришли, он уже потерял интерес. Джордж Сорос — очень быстрый человек, мы же долго раскачивались и поэтому его потеряли.

Так что самым простым для нас вариантом было бы все-таки научиться жить так, как живет остальная часть мирового научного сообщества. Это очень простая мысль, но она почему-то с трудом проникает в сознание наших ученых.

— Юрий Юрьевич, в начале нашей беседы вы упомянули, что питаете пристрастие к растениям. Какие же чувства вызывает у вас зеленый цвет и то живое, что с ним связано?

— Не могу сказать, чтобы у меня был какой-то осознанный и понятный мне самому мотив. Просто с растениями мне более комфортно, чем с животными. Может быть, меня в детстве покусала собака? В любом случае это все-таки от детства идет. Я с удовольствием собирал декоративные растения, любил цветы, хорошо знал латынь, разбирался в видах, а сейчас моей страстью стала деревянная скульптура — ведь это тоже растения, только превращенные в искусство. Разумного объяснения своего пристрастия у меня нет. Каждый из нас чем-то отличается от другого, в этом пристрастии — одно из моих отличий.