Журнал «Если» - «Если», 2006 № 11

Д.Д.:Я по этому поводу расскажу историю, которая уже превратилась в притчу. К Дмитрию Александровичу Пригову пришел некий человек, принес стихи своего друга и попросил: «Дмитрий Александрович, скажите мне, это хорошие стихи или плохие?». Пригов прочел и сказал: «Плохие». Человек в ответ: «А это он так нарочно». «Тогда — хорошие», — ответил Пригов. Это, конечно, абсолютизация, но в ней содержится большая доля правды. Такой подход не влияет на писательское мастерство, но влияет на функционирование текста в этом мире. Людей, готовых читать текст, не втиснутый в какие-то определенные рамки, не очень много. Существует даже специальная профессия — читать тексты, не вложенные в рамку, оценивать эти тексты. Это и есть критик, культуртрегер, филолог, редактор. Эта профессия особая, и хорошо, если этот человек добросовестен.

М.Г.:Вот я и хотела сказать: так будь прокляты культуртрегеры и прочие, которые мешают хорошим фантастическим текстам попасть к «серьезному» читателю, объявляя их «фантастикой».

Д.Д.:Так это же недобросовестные культуртрегеры и критики!

М.Г.:А где мерило добросовестности?

Д.Д.:Исключительно в нашем сердце. Ситуация очень болезненная и до какой-то степени патовая. Выход один — должна возникнуть новая группа читателей. Кстати, ведь роман Горалик и Кузнецова «Нет!» тоже провалился в некую щель между мейнстримовским и фантастическим сообществом — он был замечен читателем, но не критикой. Дело в том, что он был ориентирован на продвинутую молодежь, поколение, чьи вкусы генетически восходят отчасти к киберпанку, отчасти к психоделической прозе Берроуза, Буковски… Той литературе, которая у нас существует в основном в переводных вариантах. Это же не фантастика и не мейнстрим — это отдельная сфера письма, и вот у нее как раз есть свой читатель! В любом случае, существование трех полей лучше, чем существование двух полей. А тридцати — еще лучше.

М.Г.:«Сто полей»? Игра с множеством вариантов?

Д.Д.:Да. Кстати, фантастам еще грех жаловаться. Возьмем ситуацию с детективом — его вообще никто не держит за серьезную литературу, а ведь в этом жанре были созданы настоящие шедевры — Честертон, Агата Кристи, Конан Дойл, вошедшие не просто в историю литературы, а в ее мифологию. И сейчас такие прорывы в области детектива наверняка есть. Замечает их кто-нибудь?

М.Г.:Из твоих слов я сделала главный вывод — надо воспитывать читателя. Пока есть читатель, который выбирает «только фантастику» или «только мейнстрим», у нас все так и будут бегать по загончикам. А появится иной читатель, не будет ни фантастики, ни мейнстрима, а будет просто проза, которую читатель сумеет воспринять.

В принципе, к тому и идет: сейчас на нашем рынке появилось несколько западных имен, «чистых» фантастов, но новой школы, которых охотно приняли продвинутые читатели «просто литературы» — Вернор Виндж, Дэн Симмонс, Нил Стивенс, Нил Гейман… Еще немного, и эту же нишу освоят — уже начали осваивать — наши фантасты. И тогда настанет вечный мир и благорастворение воздусей.

Д.Д.:Да нет, просто возникнет некая буферная зона, которая может превратиться во что-то совершенно самостоятельное. А крайности так и останутся крайностями.

М.Г.:Так, может быть, эта новая буферная зона, когда возникнет, и будет мейнстримом?

Д.Д.:Я думаю, она будет просто хорошей прозой.

Почему фантастам, даже лучшим из лучших, так трудно попасть в поле интересов нежанрового читателя и уж тем более потребителя мейнстрима? Как помочь им пробиться на «чужую» территорию? Эти вопросы мы задали: фантасту, замеченному также в мейнстриме; писателю, ушедшему из жанра; известному прозаическому дуэту, остающемуся верным фантастике.

Еще в 1878 году Эмиль Золя в «Парижских письмах» горячо доказывал: «Жюль Верн — писатель остроумный, он с большим успехом популяризирует науку для невежд… Он не пишет, собственно говоря, романов, он просто драматизирует науку, он пускается в фантастические бредни, опираясь на новые научные данные. Я не стану разбирать этого рода произведения, долженствующие, по-моему, исказить все познания детей, но я вынужден засвидетельствовать их невероятный успех. Впрочем, они не имеют никакого значения для современного литературного процесса. Азбуки и требники продаются в таком же неисчислимом количестве».

В этой цитате восхитительна ссылка на азбуки и требники.

Ссылка эта, собственно, все и объясняет. Как бы ни жаловались издатели и писатели на падение тиражей, бесчисленные требники, азбуки и фантастика выходили и все равно будут выходить; но при этом они (как в свое время книги Жюля Верна) никак не влияют на текущий литературный процесс — за редчайшим исключением.

Почему?

Да потому, что все это — фантомная литература.

Ну да, возразите вы, книги Василия Аксёнова или Андрея Платонова тоже можно назвать фантомными! Но боли Аксёнова и Платонова — это реальные фантомные боли. От них страдали и страдают действительно миллионы и миллионы людей, это все не придуманные страсти. Что же касается фэнтезийных битв — а фантастикой нынче считается в основном фэнтези, — то они никогда не имели и никогда не будут иметь никаких прямых привязок к действительности. А где возможно все, там ничто не имеет значения. К сожалению, такова специфика вообще фантастики.

Даже Михаила Булгакова, даже Алексея Н. Толстого можно упрекнуть (в их фантастических произведениях) все в той же фантомности. И споры шли (если шли) не вокруг «Аэлиты» или «Роковых яиц», споры шли вокруг «Ибикуса», вокруг «Бега». В России литератора, пишущего фантастику, ничто никогда не спасало. «Алексей Толстой, аристократический стилизатор старины, у которого графский титул не только в паспорте, — писал критик Г.Лелевич, — подарил нас «Аэлитой», вещью слабой и неоригинальной». Ему вторил Корней Чуковский: «Роман плоховат. Все, что относится собственно к Марсу, нарисовано сбивчиво, неряшливо, хламно, любой третьестепенный Райдер Хаггард гораздо ловчее обработал бы весь этот марсианский сюжет». Чуковского поддерживал Юрий Тынянов: «Единственное живое во всем романе — Гусев — производит впечатление живого актера, всунувшего голову в полотно кинематографа».

О Михаиле Булгакове писали: «Не сумел ни оценить гибели старого, ни понять строительства нового. Его частые идейные переоценки не стали поэтому источником большого художественного творчества».

Само понятие «фантастика» в Литературной энциклопедии тридцатых годов толковалось весьма недвусмысленно: «Изображение неправдоподобных явлений, введение вымышленных образов, не совпадающих с действительностью, ясно ощущаемое нарушение художником естественных форм, причинных связей, закономерностей природы».