Журнал «Вокруг Света» - Вокруг Света 1996 №03

Мы почти пробились сквозь пролив, но на самом выходе «Таймыр» попал в такие тиски, что затрещал корпус, ледяная глыба вперилась под ватерлинией, как нож под ребра. В левом борту образовалась вмятина, которая в любую минуту была готова превратиться в пробоину. Пострадал и мой «Вайгач»: срубили лопасть винта, помяли другую, оборвался штуртрос. Ледокол трясло, как в лихорадке. Мне доложили, что в трюмах появилась течь. Нечего было и думать о прорыве на запад. К середине сентября нас окончательно затерло льдами, и мы зазимовали. Ближайшим берегом было западное побережье Таймыра. Около сотни миль до него. Плохо еще и то, что «Таймыр» вмерз от нас аж за шестнадцать миль и общались мы только искровым способом — по радиотелеграфу.

Настроение — хоть на рею вешайся. Но что делать? Зазимовали. И на зимовку особый настрой души нужен. Мы уже видели себя дома, а тут еще год из жизни вычеркивать! Год... Тогда мы не знали, проживем ли неделю. Льды сдвигались, металл стонал, того и гляди придется высаживаться на лед.

Нас ожидало то, что случилось недавно с большевистским пароходом «Челюскин». Но у них было «дальнобойное» радио. И самолеты. Они могли стоять лагерем и ждать помощи. Мы же, в случае гибели судов, должны были пуститься в тысячеверстный путь на запад. Не многие бы дошли... Нас ждали в конце сентября. Но мы ничего не могли сообщить о себе на Большую землю. И родным предстояло гадать, живы мы или разделили судьбу русановской «Анны» с брусиловским «Геркулесом». Для всего мира мы пропадали без вести на год. И сознавать это было мучительно. И отчаяние, и черная меланхолия вползали в слабые души при одной только мысли, что крик наш о помощи не долетит отсюда до человеческого уха.

И вдруг...

И вдруг радиотелеграфист докладывает мне: «Ваше высокоблагородие, слышу работу передатчика». — Да это «Таймыр» вызывает.

— Никак нет. Чужие позывные.

— Тут, кроме нас, на тысячу верст не то что передатчика, души живой нет. Иди слушай. — И сам к нему в рубку.

Разобрали морзянку. «Эклипс». Поисковое судно. Капитан — Отто Свердруп, тот самый, что на нансеновском «Фраме» капитанил. Цель плавания — розыск пропавших без вести «Святой Анны» и «Геркулеса». Искали Русанова с Брусиловым, а нашли нас.

Вилькицкий запросил: «Где вы? Укажите свое место». Бросились к карте — «Эклипс» от нас в четырехстах пятидесяти километрах. Объяснили свое печальное положение. Свердруп ответил: «Иду на помощь».

С души будто глыба льда свалилась. Самое главное — судовое радио «Эклипса», хоть и маломощное, но держало связь с Югорским Шаром. И оттуда по цепочке сообщили в Питер, что с нами и где мы. И все знают: живы. Покамест живы...

Ждем Свердрупа, как мессию.

А Свердруп тоже встал в двухстах восьмидесяти километрах от нас. Так втроем и зазимовали. И, что самое препоганое, «Эклипс» потерял связь с Центром. Далеко ушел. Меж собой переговариваемся, а что толку? Но у них там, на «Эклипсе», радист-чудодей сыскался, король эфира Петров Дмитрий Иванович. На страшном суде слово о нем замолвлю. Да и не я один...

Визитная карточка.Дмитрий Иванович Петров. 1886 года рождения. Из крестьян Тамбовской губернии. Матросом учился в Кронштадтском учебном минном отряде на радиотелеграфиста. После службы окончил курсы Главного управления почт и телеграфов. Получил назначение на Север и в 1910 году прибыл на строившуюся радиостанцию в Югорском Шаре.

Отто Свердруп выбрал на свой спасатель именно его. Лучшего радиотелеграфиста в русской Арктике не было. Вот он-то и связывал нас с Большой землей, пока мы не выбрались...

— У него были жена, дети?

— Наверняка нет. Как и все истинные полярники, он был убежденным холостяком.

Рунд посмотрел на часы: беседа затянулась.

— Вам приходилось бывать на Новой Земле? — спросил он.

— Случалось... — вздохнул Новопашенный.

— Непросто... Зимой — на санях из Амдермы. Летом

— пароходом из Архангельска... Уж не собираетесь ли вы туда на экскурсию? — засмеялся старик.

— Туда бы я предпочел отправиться только вместе с вами, — серьезно ответил Рунд.

— Нет уж, увольте. Я свое и отзимовал, и отплавал.

Пора на мертвые якоря становиться, ниже земной ватер линии...

Бывший каперанг долго протирал стекла пенсне. Так трут линзы морских биноклей — кусочком замши...

Москва. Осень 1995 года

Какая бы грусть ни слышалась в рассуждениях бывшего каперанга и как бы цензоры двадцаых, тридцатых и последующих годов ни старались выскоблить его имя — откуда только можно было, — оно оказалось неистребимо, как трава сквозь асфальт пробивается... Вот и для меня сначала — было имя и больше ничего — Петр Алексеевич Новопашенный. Потом — скучные архивные строчки; потом еще будет голос его дочери и пакет с фотографиями, и вдруг — письмо.

Наверное, это было самое запоздавшее из всех писем. Восемьдесят лет ищет оно своего адресата... Разумеется, оно было адресовано не мне. Но ведь зачем-то разыскало меня и легло на мой стол. Именно — разыскало, ведь я ничего не знал о нем и не искал его. А цепочка выстроилась такая: Новопашенный вручил пакет с описанием последней зимовки Николаю Транзе, уходившему на «Эклипс» с партией. Письмо каким-то образом затерялось в тундре и блуждало свыше полувека по ненецким и нганасанским стойбищам. Безадресное, его читали как некую непридуманную арктическую повесть, передавали от чума к чуму, от кораля к коралю, пока, наконец, донельзя истертое, оно не осело у начальника метеостанции в Тикси. Он долго хранил его у себя как исторический документ, потом передал полярникам из Москвы...

Мне сообщил о нем — случайно, к слову — Дмитрий Шпаро, тот самый, что отыскал на Таймыре в семидесятые годы следы сгинувшей экспедиции барона Толля, тот самый, что ходил на лыжах к Полюсу... И вот это письмо, письмо к первой жене, написанное рукой Петра Алексеевича, с некоторыми моими сокращениями.

«Мой дорогой, ненаглядный Люсик!

Вот уж никак не думал, что нам так долго не придется видеться. Впрочем, здесь особенно тяжело не то, что мы так далеко друг от друга, а что Бог знает, сколько времени ничего не знаем. Надо же было попасть в такую глупую историю. Я еще о тебе знаю из телеграммы, а ты от меня абсолютно ничего не получала. Почти убежден, что моя телеграмма так до сих пор и лежит на «Эклипсе» не отправленная. Бедненькая, как тебе тяжело!..

Здоров я совершенно. С самого выхода и до сегодняшнего дня только раз сутки провалялся в койке. Пожалуй, и тогда валялся напрасно, можно было бы и так перебиться. Конечно, нервы истрепал порядочно, и когда вернусь, придется, кажется, заняться ими посерьезнее. Да ведь они у меня всегда были скверные, ну, а конечно теперь и подавно должны расходиться, но, слава Богу, не так уж сильно. Я думал, что будет хуже...